— Если к тому же учесть, что Мюллер был бы рад спровоцировать ваше неподчинение, — рассудительно смаковал хмельной напиток адмирал. Он ясно понимал, что истекают последние минуты его пребывания в своем доме, последние минуты свободы.

— Таковы свойства его характера и мировосприятия, — пожал плечами Шелленберг, прокручивая ножку рюмки между тонкими пальцами.

— Не доставьте ему наслаждения подвергнуть вас аресту, бригадефюрер.

— Постараюсь. — Шелленбергу нравилось, что Канарис попытался войти в его положение.

— Могу я задать один очень важный для меня вопрос?

Вальтер перевел взгляд туда же, куда смотрел сейчас и Канарис, — на дверь. Они оба понимали, что вопрос, который прозвучит сейчас, барон фон Фёлькерсам слышать не должен.

— Если только буду в состоянии ответить на него, господин адмирал.

— Среди арестованных по делу о заговоре против Гитлера оказался и полковник Генштаба Хансен.

— Как вы знаете, я не занимаюсь арестованными по этому делу, — сразу же предупредил адмирала Шелленберг, подготавливая его к вежливому отказу от каких-либо разъяснений. Уловив это его стремление, Канарис запнулся на полуслове и умолк, а потому был удивлен, когда бригадефюрер неожиданно добавил: — Однако имя этого полковника встречалось в отчете о ходе расследования, с которым меня ознакомил Кальтенбруннер.

— Я так и решил, что должно было встречаться.

— Чем он вас, в его нынешнем положении, заинтересовал?

— Этот кретин всегда отличался нерасторопностью и определенной небрежностью. Не обнаружилось ли в бумагах, изъятых при его аресте, моего имени или чего-либо такого, что скомпрометировало бы меня как якобы участника заговора против фюрера?

«Якобы! — иронично отметил про себя Шелленберг. — Уж в беседе со мной он мог бы говорить правду».

Бригадефюрер прекрасно понимал, какую цену готов заплатить бывший шеф абвера, лишь бы получить хоть какую-то информацию, связанную с арестом этого полковника, поэтому вальяжно помедлил и, пренебрегая резью в своей вечноболящей печени, все же приобщился к коньяку.

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, насколько для меня важно быть готовым к неожиданностям? — не выдержал Канарис.

«Бедный «флотоводец», он, очевидно, думает, что кого-то там, в гестапо или в суде, будут интересовать его доводы и контраргументы. Да эти костоломы выбьют из него такую ересь, что, выслушивая ее потом в обвинительном заключении, он сам же и содрогнется!..»

— Мне придется быть откровенным с вами, господин Канарис. Тех бумаг, которые попали в руки гестапо вместе с Хансеном, вполне достаточно, чтобы сжечь полковника вместе с ними. Как на костре инквизиции.

— Так я и предполагал, — обреченно молвил адмирал. — Полагаться на этого болвана — все равно, что обниматься с палачом.

«Канарис почему-то решил, что может не скрывать от меня своего причастия к заговору и к сотрудничеству с иностранной разведкой? — ухмыльнулся про себя Шелленберг. — Редкий случай: адмирал беседует с человеком, который явился арестовывать его, как со своим сообщником! То-то Мюллер повеселился бы, случись ему стать свидетелем этой сцены!»

— Попался ли гестаповцам какой-либо важный документ, хоть каким-то образом компрометирующий меня?

— Речь может идти лишь о записной книжке полковника. Он умудрился сохранить для следствия список генералов и чиновников, коих заговорщики предполагали убрать в первую очередь. Как вы понимаете, все эти лица были связаны прежде всего с абвером и гестапо. Правда, среди записей ваше имя не упоминалось: ни как человека, которого следует убрать, — что в данной ситуации было бы весьма кстати; ни как человека, чьим распоряжениям следует повиноваться. Тем не менее гильотина запущена.

— Я всегда опасался, что в конечном итоге этих идиотов из Генерального штаба погубит их же собственная писанина.

«Опасаться следовало иного: что их писанина погубит вас, адмирал», — мысленно парировал Шелленберг. А вслух произнес:

— Боюсь, что и сам Хансен представлял собой не менее ценный источник информации, нежели его записные книжки.

— Полагаю, что этот и не пытался о чем-либо умалчивать.

— Как справедливо и то, что никому не пришло в голову заставить его прикусить язык.

— Да и кому из нас это было бы под силу?

Шелленберг понимающе помолчал.

— Кстати, если уж быть откровенным… Вы, адмирал, не зря встревожились поведением полковника Хансена. Наверное, вы уже знаете, что именно он назвал вас во время допроса «духовным инициатором антиправительственного движения»?

— Для меня очень важно, что вы подтвердили эти сведения, — уклончиво ответил адмирал. — Хансен мог бы оказаться и более сдержанным в своих неправомерных выводах. Но что сделано, то сделано. Уверен, что ни фюрер, ни остальные руководители рейха не поверят его словам. Так что очень скоро все подозрения будут с меня сняты.

Бригадефюрер взглянул на него, как на блаженного, но вместо того, чтобы возразить, отвернулся — и только благодаря этому сумел промолчать.

Почти с минуту Шелленберг не тревожил адмирала, словно опасался вспугнуть или развеять его оптимизм. Вместо того чтобы вести их затянувшийся разговор к завершению, он с подчеркнутым вниманием осматривал украшенный причудливой лепниной потолок и легкие парадные мечи, скрещенные посреди настенного ковра, — своеобразный отзвук рыцарского Средневековья.

— Так какое же предписание вы получили в связи с моим арестом? — первым заговорил адмирал, понимая, что все нормы приличия, какие только можно было соблюсти, Шелленбергом уже соблюдены.

— Приказано доставить вас в Фюрстенберг, — повертел тот между пальцами ножкой рюмки. — Пока что — только в Фюрстенберг.

— Понятно: в Школу пограничной охраны, где уже содержится несколько десятков генералов и высших офицеров вермахта, — поднялся из-за стола адмирал.

— Именно туда, под опеку начальника Школы погранохраны. Таков приказ. Но должен заметить, что это еще не самый худший вариант. Некоторых сразу же увозили на Принцальбрехтштрассе, в гестапо. И тогда у них уже не оставалось абсолютно никаких шансов.

Канарис нервно побарабанил пальцами по столу и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.

— Как вы считаете, может ли хоть в какой-то степени изменить ситуацию моя встреча с Гиммлером?

— В любом случае от него зависит многое. В том числе и условия вашего содержания под арестом, который пока что следует считать домашним.

— Я того же мнения: обязательно нужно поговорить с Гиммлером. Все остальные: Мюллер, Кальтенбруннер и Геринг, не говоря уже о Бормане, — давно жаждут моей крови.

— Эти люди уже ничего не решают. Как-то повлиять на ход событий может только рейхсфюрер СС. Да и то, если вы заметили, я высказываю это предположение со всей возможной осторожностью.

— Вот-вот, Гиммлер — пожалуй, единственный, кто еще способен выслушать меня и, возможно, помочь.

— Фюрера исключаете? — вырвалось у Шелленберга. Он прекрасно помнил, насколько вхож был к