Но по отрочеству к Марии начали приходить другие мысли. Она неожиданно открывала, что материнская любовь, её окружающая, слишком болезненна и доставляет самой Готель много грусти, когда в любви той вдруг теряется необходимость. Так что с годами, немое позволение любить себя как дитя, стало горькой ответной любовью уже совсем взрослой девушки. А пока мама спала, Мария украдкой убирала дом, стирала, перебирала зерно и готовила еду. Украдкой читала. Украдкой взрослела.
По той же причине она ни разу не остригала своих уже непомерно длинных волос.
- Девушка заводит себе новую прическу, - сказала однажды и между прочим Готель, - как знак желания что-либо в своей жизни переменить.
А Мария не хотела ничего менять. Вернее, хотела, чтобы мама так думала. И когда та просыпалась, девушка снова становилась беспомощной, часы просиживала у окна; желала новых книг (пусть то будут сказки), спасительного принца на белом коне, хоть что-нибудь, лишь бы это 'что-нибудь' поскорее уже произошло.
Готель же видела, как угасает её девочка в её присутствии и, напротив, как разгораются её глаза при взгляде в книгу. На каждой странице таилось что-то новое, то, что Готель всё ещё не готова была ей предложить. Но больнее всего было наблюдать, как с тем же интересом девушка перечитывала эти страницы снова; с тем же жадным интересом заново погружалась в те же строки. И с каждым разом это делалось более тяжелым упреком хваленой материнской любви, однако достать в городе новых книг, означало лишь обречь себя и ребенка на ещё бóльшую тоску.
Мария желала знать больше и уже не помещалась в этом 'сказочном' мирке, как бы она того не скрывала. Но Готель ещё отыскивала в памяти сцены и умилялась тем моментам, когда её девочка ещё была настоящим ребенком. Она не знала, когда этот ребенок начал исчезать, когда она упустила этот момент? Но когда-то это случилось; а она продолжала опекать девочку с тем же усердием, как если бы той всегда было пять. И теперь любовь её зашла так далеко, что естественно выпутаться из неё стало практически невозможно. Готель даже смогла убедить себя, что её вечная жажда материнства была всецело утолена. Стоял лишь один вопрос: как сказать об этом девочке?
- Откуда у меня этот кулон, - спросила как-то Мария, разглядывая висящую на своей шее золотую лилию.
- Это подарок королевы, - сухо и не глядя, отвечала Готель.
- За что? - загорелась девушка.
- Это подарок тебе, - бесстрастно пояснила Готель.
Мария в изумлении осела:
- Но за что? - водила она по сторонам непонимающими глазами.
- В честь твоего дня рождения.
- Королев дарит всем подданным такие кулоны? - изумилась девушка.
И Готель, наконец, отвлеклась на неё с каким-то бесконечно глубоким, философским спокойствием, но, в результате, только отрицательно покачала головой.
- Рапунцель зацвел, - расчесывая волосы, безо всякой цели проговорила девушка.
Слишком много тишины скапливалось в их доме. Не говорили о книгах, не говорили о выходе из башни; с учетом того, что Готель регулярно уходила в деревню и даже в Шамбери за покупками (при этом ни разу не покупая книги). Мария же, ни разу не напрашивалась следом. Она предоставляла этот выбор матери, которая, вероятно, предложила бы ей выход сама, если бы посчитала его возможным. Из этой уступчивости друг другу и рождалась мучительная тишина. Некогда былое счастье день за днем крошилось на острые, ранящие осколки, смотреть на что равнодушно больше не оставалось сил.
Разве могла Готель предположить еще десять лет назад, что открыв поутру глаза, предпочтет остаться дошивать незаконченное платье вместо того, чтобы пойти увидеть свою девочку. Стежком к стежку укладывала она свое отчаяние, но надеялась; надеялась, пусть один ещё день порадеть о ребенке. Она так старалась, приглядывалась к краям, приглаживала складки, даже что-то напевала себе под нос, а потом…, потом, будто что-то толкнуло её; одним движением она собрала шитьё в сторону и вышла в зал.
- Одна я могу не угадать с длиной, - начала, было, Готель, но увидела, как Мария в то же мгновение стремительно слезла с подоконника, спрятала за спиной какую-то книгу и густо залилась краской.
- Что ты прячешь? - спросила Готель.
Но та молчала, и казалось, вот-вот провалится со стыда. Готель медленно, но уверенно подошла к девушке и протянула руку. Мария достала из-за спины книгу и, отведя влажный взгляд в сторону, подала её матери. Это был роман Жербера де Монтрёй; того самого Жербера, которого Готель однажды встретила на берегу Марселя; и тот самый куртуазный роман о цветке, который он писал их летом.
- Но где ты взяла это? - удивилась Готель и тут же вспомнила, как лет, может, семьдесят тому назад, ради пустого интереса, она нашла эту книгу в одной из книжных лавок Лиона, в довольно не плохом исполнении и в плотной кожаной обложке, но меж тем, так её и не прочитала.
- Прости меня, - заслезила Мария, - прости, пожалуйста. Господи, я сейчас сгорю со стыда!
Но со стыда и боли в этот момент сгорала Готель; никто не приглашал её, она сама по неосторожности ступила на чужую территорию и оказалась в самом центре другой жизни; не жизни ребенка, а зреющей, формирующейся души. И здесь не было мета для иллюзий, перед ней стояла девушка, взрослеющая и непонимающая что с ней происходит. И от этого Готель стало стыдно, и от этого на глаза её проступила слеза. Ребенка, на которого она так надеялась еще пять минут назад, здесь давно уже не было.
- Какая ерунда, - постаралась улыбнуться Готель и вернула девушке книгу, затем спешно собрала бельё в стирку и как могла быстро оставила Марию одну.
Первое, что сделала Готель, когда спустилась к ручью, это бросила белье на траву и плеснула себе в лицо холодной водой. 'Вот и всё', - подумала она и взглянула на небо. Но вместо послушно парящих над шпилем облачков она увидела черный дым, выходящий из трубы башни.
- Мария! - крикнула в испуге Готель и кинулась назад.
Крашеная кожаная обложка повела себя предательски по отношению к девушке и изрыгала из-под себя неестественно черные клубы дыма, которые, по сути, выглядели более пугающими на вид, чем являлись на самом деле.
Когда Готель вбежала в зал, Мария, перепуганная до умопомрачения, трясущимися руками пыталась вытащить кочергой из огня пылающую книгу, но каждым движением только усугубляла положение. Волна воды хлынула в пламя, и камин зашипел и запищал, поверженный и пристыженный.
- Что ты творишь? - закричала Готель с пустым ведром в руке.
Мария дрожала, как осиновый лист и перебирала все слова, попадающиеся на языке:
- Это всё книга, эта ужасная книга! И я разочаровала тебя, я хотела уничтожить её; мне было так жаль, что я расстроила тебя, что я просто хотела уничтожить её, - заплакала девушка.
- Ты слишком молода, чтобы решать что для кого значит какая-либо книга, - строго сказала Готель.
- Но ведь тебе они не приносят никакого удовольствия, кроме печали! Сколько я себя помню, ты не держала в руках книг, кроме слова Божьего! Ты презираешь их, и не терпишь их в моих руках. Я не знаю…, я не понимаю, о чем вообще они пишут! Что там за мир такой, как бы существующий! Какие могут быть беды, если у каждого человека есть сердце! И я не понимаю, что это за ужасная война с великими книгами?! Объясните мне, - требовала почти в исступлении девушка, - объясните мне, чего вы вообще держитесь в этой глуши? - добавила, наконец, она и закрыла глаза от страха, когда Готель подошла к ней почти вплотную.
- Не смей никогда портить книги, - ледяным тоном, отчетливо, наказывая указательным пальцем прямо перед носом девушки, проговорила она.
Затем она подняла с пола, брошенную в пожарном порядке, кочергу и вернулась к ручью.
Остаток дня в целом прошел обыкновенно. Уже вечером, расстилая постель в своей комнате, Готель с иронией иллюстрировала в голове прошедшее утро; она вспоминала, как однажды утром сама сжигала в камине следы своего греха. 'Вся в мать', - готова была сказать она.
- Прости за книгу, - заглянув почти неслышно и облокотившись о дверной косяк, проговорила Мария.
