«Вот и все… — думал Швартин. — У нас нет даже одного шанса из тысячи… Как странно играет с нами судьба… Мог ли я подумать, что моя жизнь кончится в тридцать восемь лет да еще в пустыне Гоби…

Мы, конечно, обречены: контрольный срок возвращения в Баян-Гоби истечет только через шесть дней, тогда лишь отправятся на наши поиски. Хотя бы не на лошадях… — вдруг усмехнулся он. — К этому времени мы погибнем от жажды, если случайно не набредем на источник…

Конечно, не набредем: мы будем очень медленно брести с моей сломанной ногой, слишком мало проходить за день… Борис не сможет меня нести, сможет только поддерживать… Даже костыли не из чего сделать в этом каменном пекле…

Обречены — это яснее ясного, хотя за жизнь будем, конечно, бороться до конца: что же делать еще?.. Но вот что странно: я все понимаю и в то же время не чувствую страха перед смертью. Почему?.. Может, потому, что кажется, будто еще не скоро придет ее минута?.. Нет страха перед тем, что жизнь уходит, с сегодняшней ночи отсчитываются ее последние дни… А что есть? — Швартин с напряженной пристальностью вслушивался и всматривался в себя. — Есть мудрое и спокойное сожаление, — с удивлением понял он. — Если выразить его словами, то будет, пожалуй, так: „Жаль, что так получилось, но что же? Это не повод для малодушия. Твоя жизнь все-таки не прошла зря. Ты уходишь, но остаются другие…“

Но вдруг это философское ослепление прошло, и Швартин ощутил, как остро защемило сердце. „А как же Лена, как Игорешка, как же брат, родители?..“ — с жалостью и тоской подумал он. Швартин, словно наяву, увидел по очереди их лица. Вдруг он остро пожалел, что на этот раз не застраховал свою жизнь: не оказалось свободных денег, когда приходил страховой агент, а занимать не захотелось; Крутиков потом, на профсоюзном собрании отдела, присовокупил это, как еще одно свидетельство его общественной пассивности. „А Лене и Игорешке пригодились бы эти деньги, — пожалел Швартин. — Пенсию им за меня не дадут, не летчиком ведь испытателем работал…“

Уходящий, он еще долго думал об остающихся, потом, разморенный зноем, усталостью от прошедшей ночи и боли в ноге, впал в тяжелую дрему.

Его разбудил возбужденный, может быть, слишком возбужденный голос Евтеева:

— Проснись, Степа, проснись! Вода!..

Швартин с трудом открыл глаза и тупо взглянул. Перед ним на корточках сидел Евтеев, между его колен стояла пластмассовая канистра.

— Нашел одну из наших канистр, ее выбросило на берег, — возбужденно говорил он, пока Швартин приходил в себя. — Иду, смотрю — лежит. А тут как раз и колдобина с водой, еще не высохшая… Пей, Степа… — совал он ему канистру.

Пить очень хотелось, но Швартин сделал лишь несколько экономных глотков.

— А машина? — спросил он, переводя дыхание.

Евтеев, сразу понурившись, безнадежно вздохнул.

— Ну что ж, уже неплохо: дня три будем с водой, — сказал Швартин. — Я думаю, что нечего нам здесь прохлаждаться. Наш путь лежит на север, — почти весело подмигнул он. — Помоги-ка подняться…

Они шли, вернее — ковыляли, с короткими частыми остановками, до самой темноты, но вряд ли одолели даже семь километров. В одной руке Евтеев нес канистру с водой, другой поддерживал изнуренного Швартина, обнимавшего его за шею.

— Ничего, Боря, главное — движемся… — ободряюще говорил Швартин, при каждом „шаге“ морщась от боли. — Зловещие просторы, сама отрешенность и безразличие… Нигде я не ощущал этого так, как здесь…

— Дойдем… — стараясь, чтоб голос звучал уверенно, говорил Евтеев. — Нам главное — найти какой-нибудь источник, какую-нибудь воду, а тогда — все в порядке. Тогда можно будет просто ждать помощи…

Ночью Евтеев жутко мерз: свою ковбойку он отдал Швартину и постелил ему свои брюки. Слушая, как тяжело дышит, порой стонет сквозь сон от боли измотанный за день Степан, он с холодным ужасом, так что замирало дыхание, думал: „Неужели он умрет?.. — И глупо спрашивал себя: — Что тогда?..“ Своя жизнь была для него ничто в сравнении с жизнью Швартина: у Швартина ведь семья, и это он, Евтеев, заманил его в Гоби, он вчера по неопытности, но и беспечности допустил привал в старом русле селевых потоков. „Неужели мы не выберемся отсюда?..“ — в отчаянии спрашивал неизвестно кого Евтеев и молил неизвестно кого, и уверял себя, что нет, все в конце концов окончится благополучно…

Весь следующий день сквозь тяжелый зной они продолжали медленно, упрямо двигаться на север. Нога у Швартина распухла, обтягивающая ее кожа приобрела лиловый оттенок и глянцево блестела. Каждый новый шажок вперед давался ему с трудом и болью, но Швар-тин все же не падал духом, хоть порой в его шутках сквозила мрачность.

— Не утонули, чтоб поджариться… — пытался он улыбнуться сквозь уже ставшую обычной на его лице гримасу боли. — Вот это настоящая ирония судьбы.

— Я вот о чем думаю… — тяжело дыша от усталости, говорил Евтеев. — Мы с тобой эти последние дни словно стоим на краю, и… каждый из нас о многом передумал… — Он искоса взглянул на Швартина, и тот молча кивнул. — Я имею в виду — по-новому оценил прожитую жизнь и что-то решил насчет будущей, когда это останется позади.

Швартин снова молча кивнул.

— Так вот, я думаю, неужели то, что каждый из нас теперь так твердо решил, все-таки забудется, когда мы выберемся из Гоби?.. Вопрос, а?.. — грустно подмигнул он.

— Вопрос… — согласился Швартин.

…К вечеру они, пошатываясь, едва переставляли ноги, но все же продолжали идти до самой темноты.

— Покурить бы… — проговорил Швартин, когда, наконец, без сил опустились, легли на горячие еще камни, уже не думая ни о фалангах, ни о скорпионах.

— Покурим… — сказал Евтеев и сам ощутил в своем голосе сомнение. — Покурим!.. — поэтому повторил с нарочитой уверенностью.

Швартин, до предела измотанный дневным переходом и сломанной ногой, быстро уснул. Сон его был тяжел, несколько раз он начинал невнятно бредить. Евтеев сидел, обхватив руками колени, и тоскливо глядел на звезды на горизонте. Хотелось пить, но мутной воды в небольшой канистре оставалось только- только на завтрашний день. Уже завтра под вечер начнет мучить настоящая жажда и, проснувшись, им нечем будет ее утолить.

„Сможет ли Степан завтра подняться?..“ — с тоскливой тревогой думал Евтеев, чувствуя головокружение от усталости и голода. Гоби безжалостно и стремительно отбирала силы, ее угрюмое равнодушие рождало отчаянье. „Вся надежда только на помощь… — наверно, в тысячный раз за эти два дня вновь понимал Евтеев. — Даже если найдем воду — вся надежда только на помощь…“

Он задремал и вдруг проснулся, словно от толчка. Хотя светила луна, в первую минуту Евтеев ничего не видел и даже не мог понять, где находится.

— Борис Иванович!.. — раздался странный тихий голос.

— А!.. — вскрикнул Евтеев, испуганно оборачиваясь.

Он увидел темный силуэт очень высокого худощавого человека; человек помедлил, ожидая, пока Евтеев вглядится, и тихо приблизился.

— Махатма… — потрясенно прошептал Евтеев.

Некоторое время он был не в силах пошевелиться. „Сон или явь?..“ — билась растерянная от неожиданности мысль, и, даже поняв, что — явь, и ощутив ту невероятную радость, перед которой слова бессильны, Евтеев несколько минут продолжал сидеть оцепенело, глядя ошеломленно и бессмысленно.