ничего не интересно. Хочется только одного: чтобы стало больше сил. Ведь пока она не пройдет это испытание, ее не отпустят. А в чем это испытание состоит, ей пока не сказали. И еще ей хочется носить какой-нибудь специальный знак, что-нибудь особенное, чтобы сразу можно было определить ее избранность. Но такого знака у нее нет. Может, попросить Виталия купить какой-нибудь особенный крест? Но носить его, кажется, можно только крещеным. Тане хочется, чтобы ее окрестили. Надо будет попросить об этом Виталия. Он, кажется, может это организовать. Он многое может организовать, для того и послан ей в помощь.

Вот он вошел. Как она раньше не замечала, что он выглядит, как старинный рыцарь — светлые волосы до плеч, а в глазах — пустота? Она поняла: он и должен быть равнодушным, иначе как он может оценить, кому помогать, а кому нет.

Виталий обрадовался: Таня сидит! Не лежит, как бесчувственная чурка, а самостоятельно сидит на постели. Смотрит на него внимательно, осмысленно… Неужели лекарства помогают? Надо будет зайти, сказать Альфие.

Он подошел, поцеловал жену в щеку.

— Виталий, ты можешь принести мне крест?

Он отшатнулся.

— Что еще за крест?

Она взглянула на него просительно.

— Просто маленький крестик. На цепочке. Я повешу его на грудь.

— Господи, Таня, зачем он тебе?

Она не стала объяснять.

— Все же зачем-то носят…

Виталий подумал: «А мне что, жалко?» — и успокаивающе произнес:

— Хорошо, принесу. Зайду в ювелирный магазин завтра и куплю.

Она попросила:

— Купи какой-нибудь необычный. Чтобы был не такой, как у всех.

Его даже обрадовали эти слова. Он улыбнулся:

— Куплю самый лучший. — И сразу заговорил о своем: — Знаешь, ведь я сегодня был в министерстве! Пока ты болела, у нас произошли такие события!..

Он был готов вывалить все мучившие его сомнения, и радостные перспективы, и желание перемен…

Танин взгляд сразу потух.

— Я устала, хочу отдохнуть.

Он смешался. Конечно. Она, наверное, еще слишком слаба. Он вспомнил, что принес пирожное, купленное в министерском буфете. Завернутое в салфетку, оно порядком смялось в портфеле. Он вытащил белый сверток и стал отдирать прилипшую бумагу.

— Альфия Ахадовна сказала, что тебе нужен белок — мясо, котлеты, рыба. Извини, я сегодня не успел. Завтра заеду в какой-нибудь ресторан и куплю. Что ты хочешь? Курицу? Рыбу? Отбивную?

Она подумала: «Что такое ресторан?» — и не смогла вспомнить. Ей показалось, что это что-то плохое. Она хотела отказаться от ресторана, но промолчала. Вдруг поняла, впервые за несколько дней, что хочет есть. И, еще не понимая, что такое «отбивная», осознала, что хочет, остро желает, безумно алчет что-то такое, что в ее голове называется просто «мясо».

Поговорив по телефону с врачом, оперировавшим Настю, Альфия перезвонила Диме.

— Пока не снимут швы, покараулишь еще Полежаеву в больнице — а потом сразу с ней сюда, в отделение. Позвонишь Нинель — она закажет перевозку.

Дима об этом разговоре Насте не сказал.

Альфия не специально оставила его в хирургическом отделении. Ей больше некого было послать ему на смену. Нинель гораздо больше, чем Дима, была нужна в отделении. А Сурин…

«Ну что же, побудет там с Полежаевой, соскучится по настоящей работе. Он парень неглупый, деятельный, — решила Альфия, — а такие без дела не любят прохлаждаться».

Но Дима и не прохлаждался без дела. Дело заключалось в том, что он каждую минуту думал, что бы еще сделать для Насти. Заодно подфартило и бабулькам-соседкам. Им тоже досталась солидная доля его искреннего участия. Правда, несколько раз, особенно по вечерам, когда медсестры разносили больным таблетки, он ощущал близкое удушье, но сразу выходил подышать — и удушье пропадало.

«Наверное, правильно я ушел из хирургии, — теперь думал он. — Говорят же, что все, что ни делается, к лучшему». Дима даже боялся представить теперь, что, не уйди он из своего суперотделения, мог никогда не встретить Настю. Настя улыбалась — и он чувствовал, что живет не зря. Раньше он хотел помогать всем — теперь ему достаточно было хлопотать о ней одной. Ощущение радости, полезности, причастности к чему-то высокому, прекрасному не покидало его, и только глубоко внутри засели две мысли. Первая — скоро настанет день, и они должны будут вернуться назад. И вторая, в которой он был до конца не уверен, — что Насте действительно нужна была операция. Не настаивал бы на своем, послушал бы Альфию — может, и обошлось бы. «А может, и нет! Тогда было бы еще хуже», — постоянно думал он. Послеоперационная рана у Насти, естественно, болела, после перевязок она возвращалась бледная и со следами слез, он утешал ее, как мог, но сам мучился оттого, что был косвенной причиной ее мучений.

Наконец ужасную жару сменили дожди.

С утра Альфия первым делом зашла к матери. В маленькой палате из-за дождя было темно, как в сумерках. Горел маленький ночник, работал телевизор. Небольшое кресло и плед с пушистыми коричневыми квадратами придавали комнате сходство с домиком Винни-Пуха. Мать лежала в постели в синем платке, укрытая до подбородка.

— Ну, здравствуй, мой маленький Винни! — улыбнулась Альфия. Подошла и нежно поцеловала в щеку, что для нее было нетипично. — Как сегодня дела?

— Как ты меня назвала? — вдруг резко вскинулась на подушке мать. — Совсем с ума сошла, уже и имя мое не помнишь?

Улыбка исчезла. Лицо Альфии приняло обычное строгое и чуть высокомерное выражение, которое всегда появлялось при разговорах с больными.

Мать свесила ноги с кровати и развернулась к ней.

— Меня зовут Инна! Инна, а не Вини, к твоему сведению! Инна Игнатьевна, напряги башку, уж если ты хочешь обращаться ко мне официально, по имени! Конечно, ты у меня начальница, а я у тебя в плену! Хочешь всех обмануть, что спихнула мать в психбольницу, а сама ходишь чистенькая?

Мать была похожа на старую крысу. После шестидесяти она похудела, и зубы на осунувшемся лице выдались вперед, обнажаясь до шеек при каждом напряжении челюстей.

— Мама, успокойся! И спрячь ноги под плед, а то простудишься. Я совсем не забыла, как тебя зовут. Я просто в шутку назвала тебя Винни-Пухом. Помнишь книжку, которая у меня была в детстве?