же так грустно, а? Очень, очень грустно. Для них обоих. Господи Иисусе! Ей говорить бесполезно — все равно не поверит. Да и вообще вряд ли хочет такое услышать. Сколько с этим враньем прожила! Господи!
Она провела рукой по столу и положила ее на руку Алекса.
— Хани?
— О — мой — Боже, пожалуйста, не говори «Хани» с такой интонацией. Словно мы — герои мыльной оперы. «Что-о?» «Что случилось?» Говори все как есть.
— Просто я правда не хочу, чтобы ты неправильно все истолковывала.
Хани скривилась и убрала обратно свою руку.
— Дай-ка я кое-что тебе скажу. Нет никаких неправильных и правильных истолкований. Есть просто слова и то, что они значат. Будь американцем. Говори, что думаешь.
Алекс положил локти на стол:
— Я всего лишь хотел… То есть хочу быть уверенным… ну… договориться, чтобы… потому что, ты знаешь, я завтра улетаю, и кому-то нужно, кто… поэтому я хочу лишь выяснить, что это не…
Хани взяла его за затылок, подтянула его голову поближе и поцеловала так сладко, как никто и никогда прежде. Чуть не проглотила. Одарила редкостной ценностью.
— Нет. — Она чуть отодвинулась и подняла руку, чтобы позвать официанта. — Мы не на свидании. Не обольщайся. Просто вечером этого необычного дня заканчивается один период. — Он почувствовал, что график трансатлантического сообщения может быть нарушен — редкость для наших дней. — Понимаешь, период! Жирная точка в конце предложения — что ты еще выдумываешь? Был один период, и был один вопрос, и это не совсем… а даже совсем не. А сейчас все встало на свои места, понимаешь, сам подумай, в конце концов.
Она призывно-вопросительно протянула к нему руки и коротко кивнула.
— Мы называем это полный финиш.
— Правда? — улыбнулась она. — Забавно. Это уже ближе к тому, что я имела в виду.
Сразу после того как принесли десерт, Алекс заметил, что отель наклонился вбок, а воздух из ресторана куда-то улетучивается. Хани рассказывала ему о выставке разных «еврейских штучек», представляющих интерес для него, по ее мнению, но всю публику вокруг вдруг потянуло в черную дыру, которая образовалась в толпе у бара.
— Моя дочка так ее любит! — призналась официантка и пролила кофе.
Алекс привстал со стула на несколько дюймов. Он увидел худенькую особу, телохранителя размером с носорога и рядом десяток людишек, которых в прессе называют «доверенными лицами». И правда, обстановка была очень доверительная. Хотя особа находилась всего в ста ярдах от Алекса, казалось, что она в другой галактике.
— Могла бы выбрать отель получше, — рассудил Алекс, и его почему-то осенила грешная мыслишка, что она нарочно здесь, чтобы быть поближе к нему.
— Да, совершенно верно, — согласилась официантка.
— Я тебе что, надоела? — громко осведомилась Хани.
Алекс сидел как завороженный. Настоящая черная дыра. Все знали, что она там, где-то между шортами в обтяжку и топом, и всех в нее уже затянуло (в ее кожу, в нее саму или в какое-то сокровенное отверстие), но никто прямо на нее не смотрел.
— Наверное, нам не следует на нее глазеть, — заключил Алекс, который однажды битых три часа рассматривал головку особы, прикрепленную к обнаженным телам других юных особ.
— О, малыш! Ты серьезно? Разве не знаешь, что это на самом деле? — спросила Хани, наконец повернувшись. — Дерьмо на палочке. Кипарис во фруктовом саду. Три фунта тряпья. Будда это Будда, это Будда, это Будда. Ну и что в ней такого?
— Сексуальная воронка, — пробормотал Алекс, чувствуя это так же остро, как и все мужчины рядом. — Символическая сексуальная воронка, да еще растиражированная, да телик блеску добавил. А по сути ничем не лучше любой официантки. Или тебя. Или меня. Но это так, к слову. В ней вся сила ее семнадцати лет. Ты помнишь себя семнадцатилетнюю? Как атомная бомба. А она для всего мира семнадцатилетняя. — Хани вытерла своим носовым платком стол. — Ведь в Америке нет ничего, что бы любая смазливая девица не могла заполучить, хоть ненадолго. Пока самой не надоест. Это символ. Просто, как моя задница. Му! Давай, пошли отсюда.
Пробираясь к выходу, они наткнулись в вестибюле на киношников из лифта, которые снимали, как швейцар провожает Шайлу в отель, хотя Шайла жила там уже три дня.
— Это Хани
Такой это город. Так он живет. Там живет. В телевизоре. В журнале. На полотенце — в виде надписи. На унылой черно-белой фотографии, которая висит над кроватью в номере, где ты сидишь, посреди этого города, яркого, как цветное кино. И так повсюду. На девятом канале, на двадцать третьем, немного на седьмом, в мультиках на четырнадцатом и всегда на первом — канале этого города. И за этим окном, стоит только прислушаться. Гудки машин, вопли на испанском, женский смех, синкопированный бой часов, собачий лай. Вой полицейских сирен пикирует вниз, как доисторическая птица. Лежа на кровати, любопытно размышлять над секретами мини-бара: разноцветные бутылки выстроились рядком, по росту: выпили одну — поставили на пол, выпили другую — пристроили рядом с первой. Десять зеленых бутылочек. Все только из-под пива. Забавно! Хани сбежала к себе. Да и что толку от этих женщин? Телевизор интереснее. По историческому каналу идут получасовые передачи. Вся история — это история Гитлера. Развлекательный канал что есть мочи развлекает. Жаждет рассмешить. Так или эдак. Порноканал выглядит сексуально, звучит сексуально, только что не пахнет. Но запах важнее. Ностальгический канал показывает восставших из мертвых, которые разгуливают часами — вечно. Они отпускают плоские шуточки, плачут в жилетку и иногда весьма резво выплясывают. Ностальгический канал крутит старые ленты… Боже мой! Это — она!
И вот ты вышел из отеля и стоишь, поеживаясь на холодном ветру, жалкий пьяница. Ну и что дальше? Час ночи. Почему-то со всех сторон летят огромные белые мухи. Хотя по пятнадцатому каналу показывали конец лета и листья только-только начали желтеть. Наконец догадливый швейцар все понял и поймал для тебя такси.
В родном городе вечером едешь себе в такси и думаешь о своем. В чужом это единственное в своем роде путешествие. В потемках не поглазеешь по сторонам. Пока катишь по самому дну города, ничего не видишь, кроме смутных контуров впереди. Непрерывной лентой тянутся уличные фонари. Такси мчат по темному городу, как кровь по сосудам, разнося подвыпивших по барам. Сам себе удивляешься, что все это затеял. Хани говорила, что от него всего можно ждать, — она знает всех этих Собирателей как облупленных. Чего у них не отнимешь, так это того, что они легки на подъем.
Он подался вперед и попросил водителя по имени Кричек Гарри отвезти его на площадь, известную своими музеями и проститутками[88]. Название, как сперва показалось Алексу, говорило само за себя. Чего там только не было! На вершине одной башни даже отсчитывали время до некоей нулевой даты внушительного размера электронные часы. Но что за дата — в подпитии не сообразишь[89]. Двери музеев иногда открывались, пропуская посетителей. Искусство Византии, скульптура Возрождения, рыцарские доспехи средневековой Франции. Не город, а сплошной праздник культуры — двести с лишним музеев, то и дело открываются новые. Однако люди не спешили в них и толпились на улице, где неумолимо отсчитывали минуты их жизни циферки часов. По гигантскому табло у края небоскреба бежала лента новостей, но прохожие увлеченно поглощали попкорн. Где-то умер какой-то президент? Ну и что с того?
Боязливым светящимся снежинкам на мокрой земле сразу приходил конец. Четверо темнокожих
