Выбравшись из повозки, монашка встала рядом с предводителем, не слишком его сторонясь, а котелок обхватил позади нее один из слуг. Он с кислым видом стал озираться по сторонам, словно желая скорее передать ношу кому-нибудь из слуг помладше.

Предводитель снова прокричал какие-то нелестные слова, и вот на стене, как раз над воротами, появился хозяин дома. Он был тоже в летах, грузен и седобород. По его виду и по его первому ответу можно было предположить, что он немного обескуражен, но, тем не менее, сразу сдаваться не собирается.

Так они перебросились несколькими фразами, а потом, к нашему еще большему изумлению, в перепалку вступила и сама монашка. Голос у нее оказался зычный, крепкий и совсем не напоминал дрожащий лепет несчастной пленницы. Сначала она что-то злобно крикнула в сторону «осажденной крепости», и ее хозяин даже как будто не нашелся, что ответить. Он только развел руками и пока молчал, монашка затеяла яростный спор с пленившим ее «медведем». Она взмахивала свободной рукой и уже норовила схватить ею тяжелый котелок. «Медведь» даже отступил от нее на шаг. Тут снова отозвался со стены хозяин и одной короткой тирадой угомонил спорщиков. Они взглянули на него, о чем-то поразмышляли, потом переглянулись между собой, и на их лицах явственно промелькнула недобрая усмешка.

— Дорого бы я сейчас заплатил толмачу, — покачал головой рыцарь Джон.

«Медведь» и монашка закончили переговоры с хозяином усадьбы и между собою и разошлись. Каждый убрался в свою, отдельную, повозку. Хозяин усадьбы покинул стену, а воины-пришельцы начали устраиваться перед ней на ночлег на далеко не безопасном расстоянии.

Между тем, по-зимнему быстро смеркалось. Благородные рыцари пришли к заключению, что осада неминуема, но приступа дожидаться долго. После военного совета они все разом уставились на руса, и тот, не говоря ни слова, исчез в лесу.

Вернулся он, когда уже совсем стемнело, с целой охапкой лепешек и разными новостями.

Едой он, с его слов «самым честным образом», поживился у скрывшихся в лесу жителей селения. Среди них нашелся человек, немного говорившего на одном из знакомых русу языков. Так увиденное нами «наваждение» частично обрело смысл.

Оказалось, мы стали свидетелями распри двух родственников. Хозяин усадьбы обладал некой священной реликвией, а тот, кто подступил к стенам дома, также заявлял на нее свои наследственные права. Монашка приходилась племянницей хозяину, а враждующий родственник теперь предлагал ему обменять девушку на реликвию, чем-то угрожая в случае отказа. Распря была понятной, но торг остался выше нашего понимания.

— Если она не будет в монастыре, то на ее дядю падет кара Господня, так мне сказали, — ответил рус на недоуменные вопросы. — А почему, неизвестно. Крестьянин не смог объяснить.

— Во всей этой истории, если она правдива, есть один подвох, — заметил Эсташ Лысый. — Может быть, эта девушка… ты кстати, узнал, как ее зовут?

— Конечно! — ухмыльнулся Иван. — Катарина.

— Так вот вполне вероятно, что нашу очаровательную Катарину поместили в монастырь насильно и ей совсем не хочется там оставаться, — продолжил Эсташ. — Что это значит?.. — И он сам же ответил, когда воцарилось недоуменное молчание. — Это значит, что уже нет никакой ясности, на чьей стороне справедливость и за кого из этих мохнатых увальней нам стоит воевать.

— И я вам скажу, что встревать в распрю родичей — самое гнилое дело, — как равный на совете, подал голос оруженосец рыцаря Джона, и мессир не осек его. — Всегда потом виноватым окажешься, кого не поддержи… Лучше мы одолжим коней и оружие… Как раз стемнело… А потом вернем на обратном пути.

— На каком еще «обратном пути»? — проворчал себе под нос тот же рыцарь Эсташ, все более углубляясь в какие-то сумрачные размышления.

— Будет так, — пресек рыцарь Джон дальнейший разброд замыслов. — Завтра утром мы прямо пойдем к этому… который торгует монашками, и поговорим с ним. Если он дворянин, должен же он знать какой-нибудь благородный язык, кроме своего венгерского!

Эсташ высказал то, что уже не могло вызвать споров:

— Ночью тут околеешь от холода, а огонь жечь нельзя. Заметят.

— Селение недалеко. Дома пока оставлены, выбирай любой, — не унывал рус.

Лиц уже почти не было видно в темноте, но по молчанию рыцарей можно было судить, что здесь, почти на пороге богатого дома, им трудно поддаться желанию кормить блох в домах здешних простолюдинов.

Тут вновь настал мой черед вершить судьбу похода.

— Я — не христианин и не благородный рыцарь, поэтому могу кое-что себе позволить, — сказал я. — Обещаю вам, что не трону ничьей собственности и в течение одной стражи выясню, что здесь происходит. Я также выясню, можно ли нам обрести из этой распри какую-либо выгоду, и к тому же освобожу вас от тяжелой необходимости выручить из беды эту девушку… если таковая беда имеется.

— Короче, сделаешь все за архангела Гавриила, — усмехнулся рыцарь Джон. — Что ж, попробуй. Что требуется от нас?

— Немногое… Во-первых, взять в руки то оружие, которое вам скоро отдадут, и подержать его в руках хотя бы до моего возвращения, — сказал я рыцарям.

Ночной холод уже стал всех одолевать, и первыми замерзли новые вопросы и сомнения.

— Во-вторых, я прошу мессира Джона разрешить своему оруженосцу устроить для общей пользы одну небольшую проказу, — добавил я. — Всего-навсего отвязать и распугать коней.

— Чего проще! — обрадовался сквайр Иван, а его господин промолчал в знак не слишком одобрительного, но вполне определенного согласия.

Наверно, об ассасинах в этих краях никогда не слыхивали. Теперь один объявился. Прежде, чем вспомнить все свои былые навыки, я еще раз коротко поразмыслил, какую же из повозок выбрать вернее. Учтя сомнения Эсташа Лысого, я решил, что все же лучше начать дело с добычи покрупнее.

«Чего проще!» — мог сказать и я вслед за русом. Здесь вовсе не требовалось превращаться в ассасина, чтобы подобраться к повозке. Два стража дремали. Никто не боялся вылазки со стороны «осажденной» усадьбы. Я подумал, что и помощь Ивана не нужна, но все же не стал его томить и коротко взвыл по-собачьи. Спустя несколько мгновений в ответ раздалось конское ржание и топот копыт.

Когда ночные стражи очнулись и, растерянно повертев головами, побежали на шум, я уже грелся в теплой повозке, сидя верхом на «медведе» и держа тонкое лезвие кинжала у его горла.

«Медведь», если и не знал раньше франкского языка, то теперь от страха кое-как заговорил на нем. Через меня он уже на родном венгерском наречии передал приказ своему воинству отойти к лесу и побросать там в кучу свое оружие да так, чтобы оно погромче позвенело (и этим звуком разбудило сердца благородных рыцарей). Потом обе повозки двинулись в сторону усадьбы. Хозяин был разбужен, и его люди долго махали наверху факелами прежде, чем он поверил своим глазам и открыл-таки ворота. Посреди двора я велел остановиться. «Медведь» приподнялся с нагретых теплыми булыжниками тюфяков и вылез наружу, а я торжественно выехал, сидя у него на загривке.

Хозяин усадьбы пучил глаза и явно старался переловить широко разинутым ртом всех ночных птиц. Помня о подвохах семейной распри, о которых благоразумно предупреждал рус, я огляделся, высматривая путь на случай бегства, и повелел, чтобы люди хозяина удалились за ворота усадьбы. Я не слишком надеялся, что хозяин выполнит такое наглое требование, но он был так ошеломлен, что безропотно подчинился.

Монахиня, тем временем, выбралась из второй повозки сама и в обнимку с тяжелым котелком подошла ближе, глядя на меня во все глаза.

— Это зачем? — спросил я «медведя», указав на котелок.

— Чтобы не убежала, — хрипло пробормотал он.

— Теперь уж точно не убежит, — окончательно обескуражил я его и отскочил к хозяину усадьбы, держа кинжал так, чтобы он зловеще посверкивал в свете факелов.

Мне и всем рыцарям повезло: Всевышний наделил и этого достопочтенного венгерского дворянина сносным знанием франкского наречия.