вместе с князем Боэмундом Антиохийским он подступил к Хариму и начал осаду. Харим, надо заметить, принадлежал раньше Гюмуштекину, который, на радость султану Салах ад-Дину, к тому дню уже разделил судьбу коварного Шавара. Гюмуштекин после ухода султана от стен Халеба чересчур вознесся, считая, что Зенгид ас-Салих обязан ему жизнью и властью, а в итоге сам потерял голову — сначала в переносном, а потом и в прямом смысле. «Этот турок должен быть мне благодарным, — узнав о казни своего лютого недруга, заметил султан аль-Фадилю. — Можно считать, что он жил за мой счет, пока я осаждал Халеб.»

Так вот, гарнизон Харима в ответ а смерть своего господина поднял мятеж против ас-Салиха. Этим-то и решили воспользоваться франки, посчитав Харим легкой добычей. Но и тут они просчитались. Бывшие слуги Гюмуштекина, увидев со стен врагов гораздо более близких, сразу прекратили бунт и послали к ас- Салиху за помощью.

Не успели франки толком начать осаду, как ас-Салих откликнулся. Самым удивительным было то, что он не отправил подкрепления мусульманам Харима, в одночасье поклявшимся ему в верности, а послал только одного гонца и то не к осажденным, а к осаждавшим!

Из послания ас-Салиха князь Боэмунд узнал, что «у Халеба и Антиохии есть один большой общий враг, имя коему Салах ад-Дин» и что теперь султан Египта с огромным войском уже подступил к пределам Сирии.

Так оно и было.

Султан решил, что минувший год стал достаточным сроком для отдыха от войны и для трудов мирных, то есть строительства оборонительных стен, и что наступает пора как следует наказать не самых знатных франков за их мелкие вылазки, чтобы и самые знатные, пока еще остававшиеся в Европе, как следует поразмыслили, стоит ли решаться на большую вылазку за море.

В начале месяца джумада 573-го года хиджры, то есть в середине ноября христианского года двух единиц и двух семерок, султан пересек Синай, не поворачивая головы направо, к великой горе, и вторгся в пределы Палестины.

В те дни добрые вести слетались со всех сторон, как райские птицы.

Граф Фландрский в страхе покинул Сирию.

Греческий император обиделся на франков и увел свой флот из Акры.

Франкский король Бальдуэн все еще не оправился от болезни: к проказе прибавилась малярия, совсем недавно прибравшая самого доблестного франка, мужа принцессы Сибиллы, который только и был достоин править родиной пророка Исы. Но в плоти Бальдуэна спор между двумя страшными болезнями окончился в пользу проказы: та, видимо, и отогнала прочь от добычи свою хилую сестру.

Все еще не справился с какой-то старческой хворью, мучившей его уже два месяца, и Онфруа Торонский, в чьей власти оставался боевой дух франков и кто сам был «целое войско эмиров».

Осенний ветер дул султану в спину. Впереди, как в том давнем сне, будто рухнули все стены- препятствия и открылся великий простор.

«Вот знамение! Всемогущий Аллах отдает мне Святой Город и всю Палестину!» — осенило султана.

Впервые султан вел за собой вовсе не малое войско: восемь тысяч всадников и еще двенадцать тысяч неторопливых египетских пехотинцев.

Поначалу войско двигалось по направлению к крепости Газа, принадлежавшей франкам- тамплиерам.

Рыцари Соломонова Храма в единый миг собрались со всей Палестины и вознамерились сражаться за свою Газу.

Султан узнал об их доблестном порыве и подумал: «Зачем мне Газа? Просто большой булыжник у дороги. Лучше я подарю аль-Фадилю его родной Аскалон. Вот это дорогой алмаз!»

Когда он подошел к его стенам, то заметил, что у врат оседают клубы пыли. Оказалось, что король Бальдуэн Прокаженный оставил Иерусалим и всего полчаса назад вместе с горсткой рыцарей заперся в Аскалоне. Султану донесли, что Бальдуэн готов защищать крепость.

— Быть прокаженным и проявлять такую доблесть — достойно похвалы, — признал султан в беседе со своим катибом аль-Исфахани.

Спустя еще день был легко окружен и захвачен в плен отряд франков, поспешивших на подмогу своему королю.

— Теперь мне остается только позаботиться о больном малике неверных, — развел руками султан.

Он повелел двум тысячам воинов стеречь Аскалон и не выпускать Бальдуэна на прогулку, на холодные осенние ветра, а сам двинулся дальше.

Так перед ним открылась дорога на Иерусалим, благословенный Святой Город, Аль-Кудс. Ни один рыцарь с копьем наперевес не появился ему навстречу. Все франки вдруг исчезли, как мираж.

Быстрые лазутчики, тяжело дыша и тараща глаза, доносили, что все дороги, ведущие в Аль Кудс, пусты и безлюдны, если не считать дюжины паломников, отрешенных от мира и уже едва передвигавших ноги, да десятка торопливых купцов, уже прослышавших о нашествии и торопившихся добраться из Яффы в Аль Кудс, чтобы спасти свои накопления.

Салах ад-Дин встал на рассвете, обратил свой взор к Аль-Кудсу и вдруг растерялся и даже устрашился непомерной милости Аллаха.

«Всемогущий Аллах, неужели и вправду пришел мой час?! — ослепительной молнией сверкнула его мысль. — Ты отдаешь мне Аль-Кудс, по моей клятве… Пути Твои неисповедимы… а мой путь, во славу Твою, подходит к концу… Ты отдаешь мне Палестину таким же щедрым движением длани, как некогда отдал Египет. Молю Тебя, Всемогущий, пусть на мне не исчерпается Твоя милость, а что-нибудь останется и моему роду завоевать во славу Твою. Моим потомкам… во веки веков!»

И вот войско двинулось по направлению к Аль Кудсу. Не встречая никакой опасности, даже не слыша о ней, невольно оно расступалось все шире, все больше охватывало простор. На исходе дня стан раскинулся целой россыпью селений в пустыни. От самого северного костра до южного можно было протянуть веревку длиной не менее двух фарсахов.

Султану сообщили, что воины начали удаляться от стана и грабить местных жителей, что многие франкские крестьяне уже поплатились жизнью, пытаясь защищать свое хозяйство.

— Франки отняли у правоверных эту землю, и теперь мои воины делят ее между собою. Это справедливо. Но я запрещаю убивать тех кафиров, кто не имеет оружия в руках, — отдал повеление султан. — И только. И пусть воины не отходят слишком далеко. Их земля теперь никуда не пропадет. Я раздам ее воинам Ислама, как только вступлю в Аль Кудс.

На следующий день султан без опаски миновал крепость франков, называвшуюся Монжисаром. Он и не думал начинать осады, поскольку не заметил на ее стенах никакого движения. Да и что значила песчинка в сравнении с бесценной жемчужиной!

Проехав мимо цитадели, он только оглянулся на нее через правое плечо — и вдруг с левой стороны, с севера, послышался гул.

Конь султана прянул ушами и замер.

— Что там такое? — изумленно спросил султан, но не получил ответа, пока не увидел бежавших в панике египтян.

— Франки! Франки! — вопили они и мчались, как зайцы, обгоняя коней.

Их испуганные голоса уже тонули в грохоте, что неумолимо накатывался с севера. Там, с северной стороны, поднималось зарево.

— Откуда они взялись? — еще больше изумился Салах ад-Дин, привставая в седле.

Ответом ему был только грохот приближавшейся лавины.

— Сколько их?! — крикнул султан одному из эмиров, который пытался остановить бегущих, но его сносило вместе с конем, точно он угодил в горную реку.

— Там огненный всадник! — едва донесся сквозь шум его голос, и эмира понесло дальше, вертя, как в водовороте.

Другие эмиры, военачальники и родичи бросились к своему повелителю в надежде подхватить его слово, его веление.