испытывал беспокойство. Не какие-то там угрызения совести или какая-то там навязчивая мысль о том, что он не выполнил своих обязанностей, отказался… Беспокойство возникало при мысли о Вацлаве Яне, о его неустановленном, или не представляющемся возможным установить, присутствии в этом деле. Наперала спросил о письменном столе в редакции. Может быть, он считал, что комиссар об этом забыл, что там все же можно было что-то найти? Комиссар вспомнил молодого человека, Эдварда Фидзинского, который работал вместе с Юрысем в газете «Завтра Речи Посполитой». Надо бы его допросить. Но, подумав, он отказался от этого намерения. А вдруг Фидзинский действительно что-то знает, да еще такое, что может привести к нежелательным последствиям?

Эдвард Фидзинский, молодой человек из «Завтра Речи Посполитой», был первым читателем записки Юрыся. К сочинению этому, не очень большому по размерам, можно относиться по-разному, однако стиль, точность и когда-то хорошо известный в «двойке» педантизм Юрыся настойчиво наводят на мысль о рапорте, даже доносе, написанном для какого-то терпеливого, хорошо разбирающегося в ситуации человека. И все же нельзя полностью отказаться от предположения, что мы имеем дело с текстом, написанным не для кого-то, а просто для самого себя, по причинам, вытекающим, скажем, из внутренней потребности отмечать события человеком, имеющим склонность к писанию мемуаров или даже литературных произведений.

Вот это сочинение Юрыся:

«Как и в прошлый раз, Вацлав Ян сидел у карточного столика. Он кивнул мне и показал место на диване, что сейчас стоит под Его портретом. Мебель в плохом состоянии, нужно садиться осторожно, на краешек, чтобы диван не сломался.

Полковник закончил раскладывать пасьянс и, как всегда, сказал: «Этот пасьянс, мой дорогой, выходил только у Коменданта». Потом он погасил верхний свет и сел ко мне профилем. Вацлав Ян, кажется, был немного взволнован, потому что я видел, как он двигает челюстью, но говорил, как обычно, тихо и мягко. Спросил, что я принес. Я был хорошо подготовлен, хотя при себе не держал никаких записей, потому что он не любит, когда ему докладывают по бумажке. Как известно, все должно быть кратко и четко. Я доложил о том, что выполнил задание по полковнику Кшиштофу Сосна-Видроню и генералу Эдварду Моху. Речь шла «о пополнении частного архива» Вацлава Яна, поэтому мне не к чему было вникать в детали их биографий. Оба были внесены в его список, впрочем, уже много лет всем известно, что они связаны с Вацлавом Яном, даже осенью тридцать пятого года, а Видронь как будто из-за этого дважды не был представлен к генеральскому званию. Что касается Видроня, то у меня были материалы Неполомицкого дела; я подготовил их совершенно самостоятельно, и, хотя не хватало еще окончательной шлифовки, я считал, что это очень хорошие материалы. Полковник слушал, не прерывая, хотя я знал, что ему больно слушать все это, но ведь он сам требовал, чтобы я докладывал ему, ничего не скрывая.

Видронь контролировал строительство артиллерийских казарм в Неполомицах, это, как известно, его район. Он выбрал фирму Дудковского, хотя интендантство возражало; было установлено, что смета завышена почти на сто тысяч злотых. Дудковский все же начал строительство и закончил его, но в это время Видронь поссорился с женой. До развода, правда, не дошло, однако супруга полковника два месяца жила у родителей в Варшаве. Я провел с ней довольно много времени; не могу сказать, что мне было неприятно, а пани Видронь не слишком умела хранить тайны. «Набил карманы, — сказала она мне как-то раз после ужина в «Адрии». — Набил карманы, а меня оставил без денег». Она утверждала, что Видронь взял у Дудковского пятьдесят тысяч, а может и больше. Сейчас она, вероятно, стала бы это отрицать, потому что помирилась с мужем, но ведь тут дело не в том, чтобы против Видроня возбуждать процесс. Речь идет о другом. Но если будет принято иное решение, то можно и процесс. Я торчал в Неполомицах две недели. Делал вид, что готовлю репортаж. И не терял времени зря. Так вот, у Дудковского работал один бухгалтер, по фамилии Гжимек. Шеф уволил его с работы за пьянство. Пришлось мне с этим Гжимеком здорово выпить. Пили у еврея на Рыночной площади, не в самой забегаловке, а в его квартире; я пишу об этом потому, что этот Гринвайс может подтвердить, ибо сам, подавая нам на стол, многое слышал из того, что Гжимек о взяточничестве и о Видроне кричал. Я, конечно, велел Гринвайсу язык держать за зубами, он мне поклялся, что ничего не знает и не помнит, а я ему сказал, что вспомнить он может только по моему приказу…

Я доложил Яну, что с самим Видронем не разговаривал, хотя как-то раз встретил его на улице. Это правда, хотя тут не совсем все точно, потому что Видронь, увидев меня, остановился и спросил, что я тут делаю. Точнее, он спросил: «Что ты здесь вынюхиваешь?» — и добавил, что если это касается его, то мне лучше сразу же исчезнуть из Неполомиц, а то у него терпение может лопнуть. Я ему сказал, что со старой работой у меня все кончено. Он засмеялся и заявил, что давно уже не было у нас такого количества мерзавцев, как сейчас, но он, полковник Видронь, плюет на все с самого высокого этажа, и если я собираю сплетни о нем, то могу сразу же доложить в Варшаве, что здесь говорят: «Видронь набил себе карманы», а он ходит в драных портках и задолжал евреям… Пожалуй, он немного трусил, небрежно приложил пальцы к козырьку и сказал на прощанье, что на обед меня не приглашает…

Я не стал об этом говорить Яну, да и зачем? Нужны были факты, что-то конкретное о человеке, а не какие-то там слова. Так по крайней мере я себе это представлял. И перешел сразу к генералу Моху, потому что тут дело и более трудное, и, можно сказать, более скользкое.

Мох, друг Яна, Мох, о котором говорили, что он даже перед самим Комендантом ходил гоголем, Мох непоколебимый… Когда полковник поручил мне собрать на него материалы, я сразу же подумал: зачем? Не хочет ли он испытать меня, а может, просто для очистки совести, для порядка велел проверить?

Ян взгляды Моха знал лучше меня, хотя последнее время они виделись редко. Значит, речь шла не об этом. Я составил список лиц, посетивших генерала в течение нескольких последних месяцев, преимущественно это были старые друзья его и жены. Среди них не было симпатизирующих коммунистам, но троих из ППС-левицы[10] подозревали в тайных контактах и даже в сотрудничестве с коммунистами. Двое наших — легионеры, интеллигентики, которые сбежали сразу же после майского переворота, печатались в органе ППС «Роботнике» и даже в «Дзеннике популярном»[11]. Давно известно, что генерал с ними флиртует, еще в Бригаде мы его звали Красный Мох, но ничего страшного в этом не было, как-то раз даже сам Комендант сказал, что «хоть один красный мох в лесу должен быть». О чем он с друзьями говорит дома, не установлено; я думал кого- нибудь подослать к Моху или к его жене, но не получилось. Не считаю, что это так уж важно. Как известно, три месяца тому назад на совещании командующих крупными подразделениями Мох высказал свою точку зрения, утверждая, что наши оборонительные планы на западе, и впрямь довольно неясные и туманные, ничего не стоят. Цитируя иностранных авторов, главным образом немецких, генерал призывал создавать большие мобильные армейские соединения. «С какой стати?» — ответили ему тогда. То же самое, конечно без деталей, он повторил на заседании сейма. Его рассуждения были признаны преувеличенными, истерическими и просто вредными для нашей внешней политики. И все же один мох в лесу… Во всяком случае, я так это понимаю. Ведь антигерманские настроения Моха общеизвестны. Мне Валецкий говорил, что генерал пользуется некоторой симпатией в эндецких кругах[12]. С ним пытались несколько раз поговорить, но, кажется, безуспешно…

Я не знаю, как относится полковник Ян к взглядам Моха, Он никогда ничего не говорил на эту тему, а только интересовался им и собирал стенограммы всех выступлений генерала. Я их видел, когда он открывал папку Моха. На каждого из этих людей есть своя папка, Вацлав Ян любит порядок, а его архив является одним из самых интересных в Польше.

Мне уже казалось, что ничего нового и интересного о Мохе я не узнаю, и вдруг мне удалось напасть на след… Совершенно случайно. Так вот, я ходил за генералом просто для порядка, ни на что не надеясь. Визиты к друзьям, два кафе, которые он чаще всего посещал; я не люблю такие элегантные кафе, уж больно они просматриваются, в пустом зале за столиком человек чувствует себя как на сцене, а я сцены не переношу.

Как-то раз я решил посидеть в маленьком баре напротив квартиры генерала. Этот бар — просто