возможности дольше сохранять право выбора, поэтому они скачут с одной чаши весов на другую, только бы сохранить это равновесие. Проще говоря: от них может многое зависеть, но серьезно заявлять о своей позиции они должны в двенадцать часов пять минут, а лучше всего никогда, и оттягивать, оттягивать, оттягивать… Ну так что же в конце концов: нужны эти танки или нет?
Вацлав Ян не слушал. Только Вехеч, звезда стольких сеймов, вонзал свой взгляд в Жаклицкого, морщил лоб, и каждый, кто не знал Вехеча, мог бы поклясться, что он ловит слова, расщепляет их и рассматривает, чтобы потом, когда придет его очередь, перевернуть сказанное, все выпотрошить и высмеять. Естественно, Завиша был уверен в том, что старик Вехеч, Веха, Крепа-Вехецкий (он когда-то собирался так себя окрестить) думает только о своих долгах. Они баснословно росли. Это было страшное явление, как разрастание больных клеток. Неоплаченные векселя и новые счета, и самое страшное во всем этом — его неудавшееся, проводившееся через подставных лиц дело с древесиной. (Завиша как раз в то время занимался экспортом древесины и обо всем знал, Веха пригласил его в «Европейскую» в Люблине и, положив руку на его колено, умолял не проболтаться.) Так чего же Вацлав Ян ждет от Вехеча?
И трагическая деталь: Жаклицкий встал и, широко расставив ноги, едва держался на них. Да, действительно, он и на самом деле когда-то был похож на жердь, все это сразу вспомнили, задрав головы, чтобы посмотреть на него. «Друзья… — сказал он. — Друзья, — повторил и остановился, словно хотел сказать что-то важное и забыл. — Мы остались одни», — тихо произнес он и опустился в кресло.
Дождь громко застучал по оконному стеклу. Завиша подошел к окну и легонько толкнул его рукой, оно было не закрыто. Внизу пустынная улица, качающийся свет фонаря. Черный верх извозчичьей пролетки. Он увидел себя, идущего под дождем. Чего ты ищешь, идиот? Под дождем по улице, а потом полем, по вязкой грязи в ближайший лес. Они должны там быть, должны были ждать, черт побери, но лес пуст, редок, оголен. Куда? Хотя бы на минутку бросить винтовку и ранец, упасть в траву, все равно куда, только бы не идти, не чувствовать стертых ног, он стоит на ранах, волочет по песку ободранные ступни. Ему вспомнилась Крана, погибшая на берегу Стохода… Он шел и шел, пока не посерела ночь, шел, забыв, что существует, что есть еще что-то, кроме его ног и дороги. И именно тогда откуда-то из тумана вылез Вехеч, здоровый, чистенький и даже пухленький, с винтовкой, ловко висящей за плечом, и с шапкой набекрень. «Парень, — сказал он, — ты что, одурел? Идешь и идешь как одержимый, а люди стоят в шеренге и смотрят». И действительно. Дошел — и не знал об этом.
Депутат Вехеч. Многие годы он — важная персона, деятель, представитель. Я в партии, так нужно. Какую же устроили пьянку, когда он уходил из армии! Где пили? Вот именно: где пили? Вехеч выступил с речью, у него это получилось гладко, как, впрочем, и всегда. «Мы хотим Вехеча! С Вехечем в рабочее правительство!» Забавно, как какая-нибудь мелочь, например надпись, восклицание, чье-нибудь лицо, остается в памяти, и не знаешь, откуда она взялась, но засела в мозгу и сидит.
«От имени ППС выступает депутат Вехеч». У Барозуба он молчал; несколько слов выжал из себя, чтобы отделаться. А зачем? Ему ничего не предложили и ни о чем не спросили. Суть отношения к Вехечу уже много лет не менялась.
Боже мой, сколько каждому из нас причинили зла, особенно Вехечу. Может быть, Вацлав Ян и хотел об этих его обидах услышать и поговорить о них после ужина? Сколько же раз Вехеч предлагал им свое сотрудничество? Объяснял и растолковывал старым товарищам, бывшим легионерам, что без него, без представителя рабочих масс, в Польше ничего не удастся сделать. Зачем он драл горло на митингах? Зачем разъезжал по всей стране в стареньком «Фиате», топтал фабричные дворы, сглаживал смуты и противоречия в партийных организациях, заседал с капиталистическими шакалами — именно так он сказал и Завиша запомнил, — чтобы хотя бы грош у них вырвать, чтобы кто-то не умер с голоду? А что он сам от этого имел? Лишь беспокойство и недоверие. Одни обзывали его социал-предателем и лакеем санации, а другие — прислужником красных. Маленький, низенький, но сильно раздавшийся за последние годы, на трибуне сейма он казался великаном или уж на худой конец — государственным мужем приличного роста. Завиша никогда не мог понять, откуда берутся у Вехеча это его достоинство, значительность и даже великолепие… Волосы чуть тронуты сединой, высокий лоб, но стоит присмотреться поближе, например когда опрокидывает рюмочку, услышишь, чмокает губами, да и глаза уже немного слезятся… Однако Вехеч не глуп. В «Европейской» они тогда кое о чем поговорили. Депутата потянуло на откровенность, а возможно, он счел, что обязан быть с Завишей откровенным в благодарность за то, что тот язык не распускает. Так вот, когда они дошли до кофе и ликеров, разговор коснулся серьезных проблем, о которых после всего выпитого можно было говорить без обиняков, смело. От смеха лицо Вехеча как-то расплющивалось, улыбку гасили толстые губы и опадающие на глаза веки. Речь шла о политической деятельности вообще и о перспективах деятельности Вехеча в партии. «Цель, цель», — повторял депутат и, подавляя в себе это слово, глотал его, как кусок жесткого мяса, который неудобно выплюнуть. «Что мы знаем о будущем и какое нам, в сущности, до него дело? Сегодня или в крайнем случае завтра. Сегодня сделать то, что в наших силах: повышение зарплаты, забастовка, принять на работу нужного человека. Если можно, оказывать давление на правительство, кого нужно — припереть к стене, кому нужно — пригрозить. Возможно, завтра ты будешь вместе с ним, но сейчас — ты против. Видишь, — объяснял он, — если уж получили мы эту свою независимость, то нужно действовать». А что из этого следует? То, что осязаемо сейчас. Он, Вехеч, плюет на теоретиков. Самая прекрасная теория, которая должна осуществиться через пять или десять лет или в неопределенном будущем, на самом деле нужна для использования сейчас, немедленно. «Ты всегда так думал?» — спросил его Завиша. Ну, может, не так спросил, но что-то вроде. Вехеч засмеялся: «В этом деле, дорогой мой, большим специалистом был Комендант». Вехечу полагалось дать по морде, но Завиша не дал. «Так ведь это был Он, — повторял депутат, — а не какие-то там третьестепенные лица. Вот почему у меня нет претензий к Беку из-за Заользья[22], хотя официально я против. Была возможность, нужно было брать; в случае чего всегда можно отдать, отпереться или осудить».
Наверняка Вехеч не сказал бы ничего подобного в присутствии Вацлава Яна. Они смотрели на него, когда тот, преисполненный достоинства, говорил. И он был единственным, кто ответил полковнику: «Да мы все о Польше».
Наверное, Пшемек, если бы у него хватило храбрости, сплюнул бы на ковер. Тихие шаги Эльжбеты по ковру, она помогает Барозубу выполнять его обязанности хозяина. Хороши такие мягкие ковры, в них можно погрузиться, лежать животом кверху и смотреть в потолок. Этот ковер, который купила Бася, слишком уж жесткий, гладкий и как бы шершавый. У Баси не было такого вкуса, как у Эльжбеты, она не умела находить хорошие вещи и жить среди них естественно, а не как в праздничном наряде, который человек боится испачкать или помять. Бася была немного угловатой и неуклюжей. Как Пшемек. В тот раз у Барозуба он был единственным чужим, человеком не их круга. Конечно, всем известно, что еще тогда, когда Пшемек был в «Освобождении», и потом, когда перешел к Витосу[23], он встречался с Вацлавом Яном. Частным образом и официально, в сейме и в правительстве. Лысый, толстый, на коротких ножках, но выше Вехеча ростом. Их с Пшемеком объединяла многолетняя ненависть. Говорят, что они били друг другу морды в кулуарах сейма. Конечно, это было очень давно.
Завиша считал, что Пшемек что-то знает. Как было бы хорошо и правильно, если бы Пшемек сказал — по-крестьянски, твердо, — этого ждали все, и Крук-Кручинский, вытягивающий в его сторону маленькую головку на длинной шее (жираф, а не ворон[24]), и Барозуб, который даже как-то раз ездил в деревню, откуда Пшемек родом, потому что мечтал повторить, но в более оптимистической тональности роман Реймонта «Мужики», и теоретик Жаклицкий, часто ссылающийся на свою связь с народом. Пшемек положил руки на стол, повернул их, словно хотел показать собравшимся, что у него на пальцах ничего нет, ни перстня, ни обручального кольца. Жест так себе, может даже неосознанный, и пальцы как пальцы, пухлые, ухоженные, давно уже не занимавшиеся крестьянским трудом.
Ну вот. Как будто бы в доме совершенно не осталось водки. Барозуб сбегал за своими запасами и снова налил. О господи, иметь бы у себя такой бар, как у создателя легенды, а ведь раньше даже в голову не приходило, что так можно, а тут вечером выпиваешь все, что покупаешь днем. А вдруг я где-нибудь спрятал бутылочку и забыл про нее? В тот раз даже Вацлав Ян рюмку поднял. Видно, еще ждал, что Крук- Кручинский, Барозуб, а может, и Завиша скажут что-нибудь искренне, от души… Сенатор даже закашлялся. Ему всегда было трудно, когда заставляли говорить без подготовки, без бумажки, пусть даже спрятанной в кармане пиджака, но от которой появляется такая приятная уверенность в себе. Святой честности
