преступников, запятнавших себя бесчеловечным обращением с нашими пленными и мирным населением.

— И конечно же, я в этом списке под номером один?

— Пока нет, насколько мне известно. Но не скрою, список будет дополняться, «по открывшимся обстоятельствам».

— А если я откажусь? И призову народ, «отечество в опасности», как вы в сорок первом?

— Вам выбирать. Но Советский Союз больше категорически не потерпит врага у своих границ, да еще рядом с Ленинградом. Если враг не сдается, его уничтожают. Нам это во что-то обойдется — но финского народа больше не будет вообще. Сопротивляющихся уничтожат, прочих же переселят в Сибирь и Среднюю Азию, причем без мест компактного проживания.

— А если мы согласимся, ползучая советизация? «Народ провозгласит», как это было в Латвии, Эстонии, Литве? А ваши войска поддержат…

— Вы столь низкого мнения о собственном народе, что если убрать силу, он тотчас же свергнет вас? Не верю, что вы не в курсе, что подлинно происходило в Прибалтике — народ действительно сам свергал своих помещиков, наши войска лишь обеспечивали невмешательство извне. Мы тоже вынесли урок из сорокового года — пусть ваш народ сам определяет свою судьбу.

— Сталин отказался от идеи мировой революции?

— Не надо повторять ложь Рейтеров и Троцкого. Мы за мировую революцию, а не за мировое господство троцкистов, то есть мы стоим за то, чтобы в каждой стране её собственный народ эту самую революцию произвёл. А если ваш народ не готов, что делать? Вы нужны нам как разумные, вменяемые соседи, с которыми можно вести дела, взаимовыгодную торговлю. И разве чрезмерны будут наши требования к вам, чтобы ваша политика, внешняя и внутренняя, была дружественна нам?

— Разумно. Вот только завтра Гитлер, узнав, отдаст приказ. Крупный десант на наше побережье маловероятен, вы правы. Но наши города подвергнутся бомбардировке, а кригсмарине устроит террор в наших водах.

— Ну, господин фельдмаршал, если десяток ваших асов имеют боевые счета, в сумме превосходящие всю авиацию Балтфлота и Карельского фронта… А ваши берега прикрыты батареями, построенными еще при нашем царе. Технические вопросы, как выдвижение наших военно-воздушных и военно-морских сил на базы, которые вы нам предоставите, можно решить в рабочем порядке. Если помните, база Ханко была сдана нам в аренду на тридцать лет, до 1970 года, впрочем справедливо прибавить к этой дате еще два года этой войны, когда мы не могли осуществлять свое право? А как насчет того, чтобы так же сдать нам в аренду Поркала-Удд и Аландские острова, с зачетом арендной платы в сумму контрибуции?

— Вы просто дьявол в юбке, мадам Коллонтай. Трудно спорить, но трудно и отказаться.

— Это надо понимать как «да» ли «нет»?

— Когда Сталин готов принять для переговоров уполномоченное мной лицо?

Эрих Хартман очень любил летать. И умел летать, впервые сев за штурвал в четырнадцать лет. Это очень хорошо, когда мать — владелица аэроклуба.

Война казалась развлечением, спортом. Прилететь, настрелять «Иванов», и домой, героем с орденами. Армия фюрера шла к Волге, все говорили, что война вот-вот завершится, и Эрих сожалел, что на его долю не достанется подвигов и наград, а ведь он был среди пилотов-новичков самым лучшим? И не сомневался, что если кому и быть героем, то это ему.

— Ты только не бойся, и держись за мой хвост — сказал ему перед первым боем Гриславски, его первый командир — делай все как я, тогда может, останешься жив. Ну а если и меня — то значит, судьба.

В бою Эрих понял, что быть летчиком, и летчиком-истребителем, это разные вещи. Можно чувствовать самолет как свое тело — но всякий ли, нормально двигающий руками и ногами, может выйти на ринг, да еще не один на один, а против толпы, когда удары сыпятся со всех сторон? Он не видел ничего, кроме самолета ведущего впереди, и старался не оторваться, и стрелял куда-то, когда видел что «мессер» Гриславски выплевывал огненные трассы. В третьем вылете он научился наконец разбираться, что вот тот самолет впереди командира, это атакуемая им цель. А в пятом Гриславски был сбит.

Кажется, тогда они атаковали русские штурмовики. Истребитель ведущего вдруг пошел вниз, оставляя за собой дым, сначала Эрих подумал, что Гриславски уходит на форсаже, но дым густел, показалось пламя. И трасса совсем рядом, Хартман инстинктивно рванул штурвал, «мессер» дернулся в сторону, и самолет командира пропал внизу. Эрих остался один, и ему вдруг стало страшно. Он представил, как следующая трасса входит в кабину, и разрывает его тело, разбрызгивая кровь. Или попадает в бензобак, превращая истребитель в огненный шар. Или ломает крыло, разбивает управление, затем секунды кувыркания в кабине, без возможности выпрыгнуть, удар о землю, и все! Страх подсказал единственный выход, как можно скорее оказаться дальше от этого места. Хартман толкнул ручку, вводя истребитель в пике, и выровнявшись над самой землей, рванул на форсаже на запад, в тыл, домой, что будет, если русские за ним погонятся, он боялся и думать.

А Гриславски вернулся на следующий день. И действия своего ведомого одобрил, ты все сделал правильно, надо было сохранить себя и самолет, считай что тебе повезло. И вообще, для нас главное не умирать за фюрера, а делать так, чтобы русские умирали за своего вождя.

Этот урок запомнился Эриху на всю жизнь. Он считался уже опытным пилотом, отвоевав восемь месяцев. Но твердо знал, что любой воздушный бой, это рулетка, в круговерти «собачьей свалки» на виражах очень легко просмотреть хотя бы одного врага из многих, который тебя убьет — а потому в воздушный бой не надо влезать вообще! К его счастью, основной тактикой истребителей люфтваффе все чаще становилась «свободная охота», позволяющая рапортовать о победах без особого риска потерь, «ударь и убегай» — и даже сопровождение своих бомбардировщиков происходило не так, как у русских, когда истребители идут со своими подопечными в одном строю, а «расчисткой воздуха» впереди, по сути той же охотой, ну а что вместо расчистки все чаще случалась тревога, и подошедших «юнкерсов» ждал очень горячий прием, рыцари люфтваффе не были виноваты, они честно сделали все, что могли.

Русские очень быстро учились. Если по рассказам немногих уцелевших ветеранов, в сорок первом очень немногие «ястребки» имели рации, то теперь огромные проблемы доставляли русские радиолокаторы, в люфтваффе такое было лишь в ПВО Рейха, и очень редко на фронте. Мало того, что новые Яки и Ла превосходили немцев, так и у русских штабов все чаще и лучше получалось держать контроль над обширным пространством, собирая силы там где надо, и в нужный момент — отчего охота в русском тылу за самой лакомой дичью, транспортниками, или совершающими перебазирование новичками, стала смертельно опасным занятием. Эрих не был дураком, и оттого к линии фронта приближаться не рисковал. Его обычной целью были русские истребители, сопровождающие бомбардировщики или штурмовики, прорываться сквозь их строй к охраняемым объектам, боже упаси, Эрих помнил, как сбили Гриславски, а потому его манерой, отработанной до совершенства, была внезапная атака с высоты по кому-то из замыкающих, стараясь выбрать тех, кто неуверенно летит, плохо держится в строю, значит новичок. Удар, отстреляться скорее, неважно, попал или нет, и уход на форсаже со снижением. А дома записать на счет победу, по пленке фотокинопулемета, в кадре трасса на цели или нет? Таковых за восемь месяцев набралось пятьдесят семь. Были ли все они реально сбиты, или только повреждены, или все же был промах — да какая разница, если победу вписали на счет?[9]

В тот день сперва все было как обычно. Эриху повезло иметь от природы сверхострое зрение, позволяющее заметить самолет за несколько километров, впрочем строй русских Ту-2 под защитой «яков» не разглядеть было сложно. Хартманн уже выбрал цель, вон того русского, легко все же сбивать тех, кто связан в своих действиях, идти так, чтобы отсекать заходящих в атаку на бомберы, они не погонятся после, не бросят строй.

И тут в эфире раздался крик ведомого, нас атакуют! В долю секунды Хартманн бросил «мессершмитт» вниз, на форсаже, доверившись инстинкту бегства, спасшему его однажды. Охотники за охотниками, Эрих уже слышал про такое, когда пара или четверка русских идет выше и в стороне, выслеживая таких как он, и атакует в немецком стиле, внезапным ударом. И это были русские асы, мастера воздушного боя — в чем Хартман признавал их превосходство, он ведь за всю свою карьеру лишь бил внезапно, как из-за угла, и сразу удирал. Ведомый больше не отвечал, плевать что с ним, своя жизнь важнее!