— Не думаю, чтобы имел удовольствие быть с вами знакомым, — ответил он вежливо-равнодушным тоном.

— Мой племянник, Филип Говард, граф Арундел, — представил его Говард и, резко махнув рукой в мою сторону, добавил: — А это постоянный гость посла, Джордано Бруно из Неаполя.

«Постоянный гость» в его устах прозвучало словно «шлюха».

Молодой человек кивнул, улыбнулся одними губами, и тут я понял, отчего лицо его кажется знакомым: вместе с другим придворным он протолкался вчера мимо меня и Эбигейл у Холбейн-гейт. Сыном испанской шлюхи меня обозвал его спутник; Филип, напротив, удержал его, когда наглец порывался вернуться и к словесному оскорблению прибавить физическое. И, кажется, граф тоже узнал меня. Я подумал, что наше знакомство он отрицает, поскольку ему неловко за поведение приятеля. Англичане большие любители оскорблять иноземцев на улице, в этом я не раз имел случай убедиться со времени моего приезда, но тут, на территории посольства, молодой человек, видимо, не хотел иметь ничего общего с таким обычаем. Я ответил ему поклоном и промолчал.

— Бруно, я чуть было не забыл, — обернулся ко мне отошедший уже в дальний конец коридора Кастельно. — Сегодня вечером в Уайтхолле состоится большой концерт, хор Королевской капеллы будет исполнять новую музыку мастера Бёрда. Ее величество Елизавета любезно пригласила послов всех католических государств, вероятно, желая нам продемонстрировать, что она держит при дворе столь известного католика, как ее учитель музыки, а значит, не может считаться врагом этой веры. — Он произнес это с улыбкой, а Говард только зубами заскрежетал. — Мы с Мари просим вас присоединиться. Мне давно уже следовало представить вас ко двору.

Я приоткрыл рот, чтобы поблагодарить, но Кастельно уже умчался на встречу с Трокмортоном, а я остался стоять, прислонившись спиной к стене. Официальное представление ко двору, быть может, даже самой королеве — что это значит для меня? В конце-то концов, подумал я, чем я отличаюсь от молодых людей, о которых говорил Фаулер, от тех, которые крутятся при дворе в надежде, что источник всех милостей и наград прольет на них лучи своей благосклонности. С другой стороны, попав ко двору, я сумею переговорить с Эбигейл, сообщить ей о действии жидкости, что была в том флаконе, попытаться выманить у нее еще какие-то детали, которые она могла припомнить. Разгадку тайны нужно было искать при дворе Елизаветы, в глубине дворцовых покоев. Теперь у меня появилась возможность еще на шаг приблизиться к ней.

По обе стороны лестницы горели светильники, хотя еще не стемнело; солнце низко висело над западной частью города, его янтарный свет ложился на мутную реку. Мари легкими шагами сошла к реке, плечи ее были укутаны белым мехом, вечернее платье зеленого, павлиньего глаза шелка спускалось до земли. Слегка оперлась на руку супруга — скорее просто коснулась ее — и ступила с нижней ступеньки в лодку, чуть не упала, рассыпала в вечернем воздухе свой переливчатый смех, ухватилась за руку гребца и устояла на ногах. Она была возбуждена, чуть ли не опьянена этой поездкой ко двору. И неудивительно, подумал я, молодая женщина, с чьего лица еще не сошел девичий румянец, более всего мечтает блистать, быть замеченной и окруженной поклонниками, а какие поклонники в Солсбери-корте? Она готова флиртовать даже со мной и с Курселем. Курсель тут как тут — спустился к лодке и встал рядом со мной, наблюдая, как посол и его супруга устраиваются в лодке, чтобы плыть вверх по реке в Уайтхолл. Нарядился он не совсем обычно, в пышный темно-красный костюм, и, когда поднявшийся от реки ветерок, в котором уже слегка ощущалось дыхание осени, отбросил с лица секретаря светлые волосы, я в очередной раз убедился, насколько он красив. Хотя, пожалуй, красота эта чересчур женственна: что-то изнеженное в полных губах, в почти безволосом подбородке, даже в этой кривой усмешечке. Курсель искоса поглядел на меня, и его взгляд вновь вернулся к реке.

— Правильно сделали, что нарядились по такому случаю, Бруно, — с иронией произнес он.

Я был одет, как всегда по вечерам, в приталенный камзол и панталоны из тонкой черной шерсти.

— На подобных празднествах осторожность не велит соперничать с дамами, — приветливо ответил я, складывая руки за спиной и озирая лодки на реке. — Дамы этого не любят.

Чайки пронзительно кричат и носятся над рекой, волны мягко плещут о подножие ступеней…

Курсель опустил взгляд на свой темно-красный наряд, и его, похоже, одолели сомнения.

— Бога ради, Бруно, Курсель, спускайтесь же в лодку! — позвал Кастельно, от нетерпения хлопая в ладоши. — Опаздывать нельзя.

Я уселся напротив Мари; она не только улыбнулась, но и подалась мне навстречу, и усыпанная драгоценными каменьями брошь на ее лифе уже не в первый раз бросилась мне в глаза. Что-то мне эта брошь напоминала, и я сосредоточился на форме украшения, а не на блеске бриллиантов и разглядел, что брошь изображает кривоклювую птицу, которая с распростертыми крылами поднимается над гнездом. Еще миг — и я вспомнил, где видел такую птицу, и чуть не вскрикнул: точь-в-точь такая эмблема была вырезана на золотой печатке, подаренной Сесилии Эш ее таинственным поклонником. Машинально рука моя потянулась к груди, там, под камзолом, я прятал кольцо на случай, если мою комнату снова обыщут.

— Что-то интересное, Бруно? — нежнейшим голосом спросила Мари.

Я поднял глаза, увидел, как лукаво изогнулись ее брови, и опамятовался: я бесстыдно таращился на брошь, приколотую к лифу в том самом месте, где белые полушария грудей круглились над низким вырезом платья. То-то мадам Кастельно поглядывает на меня с насмешливым укором, как на провинившегося школьника! Горячая кровь прихлынула к моим щекам. Больше всего меня волновала реакция посла, но он, как я убедился, взглянув на него исподтишка, ничего и не заметил, ибо тем временем давал Курселю подробные наставления насчет обратного пути, зато Курсель, метавший глазами молнии, не упустил ни малейшей детали.

— Ваша брошь! — поспешно произнес я и еще только усугубил неловкость, ткнув в украшение пальцем.

— Красивая, не правда ли? — все тем же шелковым голосом прошелестела она. — Я очень дорожу ею. Герцог Гиз подарил на память, когда я уезжала из Парижа.

Она легонько прикоснулась к броши и позволила своим пальцам как бы в задумчивости пробежаться по всему декольте. А я позволил моему взгляду следовать за ее пальцами, притрагиваться вместе с ними к светлой коже, изящной линии ключицы и к тени, что полумесяцем уходила в ложбинку между грудями. С трудом оторвав взгляд от этих красот, я убедился, что женщина пристально смотрит на меня.

— Вот как? Прошу прощения… — Я услышал, как дрогнул мой голос, и мысленно обругал себя. — Мне показалось, что я узнал этот герб.

— Феникса? — Наклонив голову, она повернула брошь так, чтобы получше ее видеть. — Наверное, вы не раз видели его во Франции. Это эмблема Марии де Гиз, тети герцога. Он получил брошь в наследство после ее смерти.

— Тети герцога? Стало быть, матери Марии Стюарт?

— Вот именно. Это был ее любимый символ, потому что она и сама столь часто восставала из пламени. Превратности судьбы не могли ее сокрушить. И Мария Стюарт, насколько мне известно, использует этот символ, как знак того, что из пленницы вновь станет королевой. И это вскоре свершится, если будет на то воля Божья.

Она улыбнулась зазывной, провокационной улыбкой, обнажив жемчужно-белые зубки. Я что-то пробормотал в знак согласия, но разум мой уже трудился вовсю. Узор ее броши во всех деталях совпадал с печатью кольца, и это был феникс, теперь я отчетливо разглядел, что «ветки гнезда» на самом деле были языками пламени, над которыми воскресшая птица с торжеством распростерла крылья.

Гребцы заработали в слаженном ритме, выводя нас на стремнину, усилился пронзительный ветер. Я отвернулся от Мари и уставился, ничего не видя, на южный берег реки, перебирая в уме буквы, окружавшие изображение феникса на печатке: Sa Virtu M'Atire. Припомнить надпись во всех подробностях для меня не