преставившегося, в скиту ли он скончался или в монастыре. В келлии же у себя он занимался переплетом книг, чему обучал и некоторых других братий. По словам покойного старца иеромонаха Амвросия, отец Никон, между прочим, имел обыкновение переплетать поминания и дарить братиям. 'Но что это ты делаешь?' — спросил однажды его старец. — 'Э! Ты, видно, не понимаешь дела', — ответил тот. А цель его, без сомнения, была та, чтобы, поминая родных и близких, брат помянул и того, кто подарил ему поминание.

Отец Никон был нрава кроткого и тихого и любил уединение. Он был роста небольшого, светлорус, худощав и благообразен. Часто занемогал простудной болезнью; почти ежегодно в течение нескольких недель претерпевал горячку. 29 сентября 1850 года он заболел простудой и постепенно слабел. 1 октября в 7 часов утра по исповеди приобщился Святых Христовых Таин, а в 9 часов пополудни особорован святым елеем. 2 октября в 1-м часу пополудни он опять удостоился причаститься Святых Христовых Таин, а в половине третьего часа, находясь в полной памяти, тихо и беструдно почил о Господе. 4 числа настоятель обители отец игумен Моисей служил собором в скитской церкви литургию и отправил погребение по общелюбимом иеромонахе отце Никоне.

В скитской летописи записано следующее: в 48-й день по кончине отца Никона, 18 ноября, в день воскресный, после утрени новопосвященный иеромонах Варсонофий, готовясь служить раннюю литургию, прочел правило ко Святому Причащению и от усталости, в ожидании звона к обедне, присел на стул и тотчас заснул. И показалось ему во сне, что он видит в каком-то незнакомом ему месте многочисленное собрание скитской и монастырской братии, и среди них, к удивлению его, сидит умерший иеромонах Никон. И думает во сне отец Варсонофий: 'Как же он здесь? Ведь он умер?'. И с такими мыслями обратился отец Варсонофий к братиям и сказал: 'Смотрите, это отец Никон!'. И братия будто тоже увидели в своей среде почившего иеромонаха. В какой он был одежде, этого отец Варсонофий не заметил, но видел, что на главе его была камилавка, но без клобука, как обыкновенно носят служащие иеромонахи и иеродиаконы во время служения. После отцу Варсонофию показалось, что он, сидя на чем-то лицом к востоку, держал на руках своих младенца и поминал некоторых имена. Помянув уже несколько имен, произнес и имя Никона. Тогда младенец, до того времени молчавший, сказал ему: 'Я — Никон!'. И эти слова младенца как бы пробудили в отце Варсонофии желание узнать о его загробной участи, и он с поспешностью спросил младенца: 'Где же ты теперь находишься?'. — 'В раю, — отвечал младенец, — между святыми'. Отец Варсонофий спросил опять: 'А каков рай?'. Младенец хотя и общими и краткими выражениями, но очень восхвалил красоту рая. А какими словами рай был описан, отец Варсонофий упомнить не мог, но впечатление у него осталось такое, что рай невообразимо прекрасен. Вспомнив о мытарствах, он спросил младенца: 'А по мытарствам тебя водили?'. Младенец, как бы вспоминая очень тяжкое, ответил протяжно: 'Уж водили, водили! Водили, водили!'. И видом своим, и произношением этих слов младенец выразил, что он прошел мытарства с тяжелым испытанием. 'Как же ты от них избавился?', — спросил отец Варсонофий. 'Пришел Архангел Михаил, — отвечал младенец, — и вывел меня оттуда'.

Еще о многом спрашивал отец Варсонофий младенца, и младенец отвечал ему на все вопросы его, только все это было отцом Варсонофием забыто. Он помнил только из этой беседы, что он обращался к окружающей братии, говоря им, чтобы и они предлагали вопросы свои младенцу, так как он на все отвечает. Но братия стояли молча, и никто у младенца того ничего не спрашивал. Тогда отец Варсонофий вспомнил об аде и спросил: 'А ад ты видел? Скажи мне: тяжки в нем мучения?'. И показалось отцу Варсонофию, что младенец не находил слов, чтобы с достаточной силой изобразить лютость адских мучений. И в то же время явилось у ног отца Варсонофия чудовищное животное, которое беспрестанно на его глазах меняло свой вид, подымалось, делилось на части и мало-помалу исчезало. Что было это за странное животное, отец Варсонофий определить не мог, но ему во сне подумалось, глядя на все его видоизменения, что в них заключен образ многоразличных степеней адских мучений. После этого видения отец Варсонофий младенца уже более не видел; а как будто сквозь какую-то отворенную дверь вышел он к братии и рассказал им об ужасах ада, как сам он мог понять это из своего видения. Проснулся отец Варсонофий в великом страхе и тут пришел будильщик возвестить о времени идти служить литургию.

Иеродиакон Палладий более 46 лет жил в Оптиной пустыни; был старец строгого нрава и великий подвижник. Родом был из граждан города Глухова. Сначала он поступил в Площанскую пустынь и жил там с отцом Макарием (Ивановым), который впоследствии стал Оптинским старцем. 'На общем послушании, — рассказывал отец Палладий, — мы с отцом Макарием ходили в лапотках. Нам выдавали лыки, и я сам плел лапти для себя и для отца Макария'. В Площанской пустыни отец Палладий был пострижен в рясофор и наречен Паисием, а после случайно попал в Оптину пустынь.

Когда пришел отец Палладий в эту обитель, не сохранилось сведений. Указом же определен в число оптинского братства 7 мая 1815 года при игумене Авраамии; в монашество пострижен 11 мая 1818 года, рукоположен в иподиакона 30 августа 1830 года, во иеродиакона 13 мая 1831 года. Сначала он проходил разные послушания: жил в засеке на пчельне, потом на пасеке (где теперь скит); делал кирпичи, был поваром, хлебником, трапезным, экономом, пономарем; в последнее время был ризничим, библиотекарем и переплетал книги. Живя в лесной засеке, отец Палладий много перенес искушений от бесов, так что хотел было оставить это место. Но он открыл об этом своему старцу схимонаху отцу Иоанникию, духовными советами которого руководствовался. Отец Иоанникий прочел над ним молитву и благословил его иконой Божией Матери, которую отец Палладий чтил до самой своей смерти; и с тех пор он за молитвы старца избавился от бесовских страхований.

Строгий блюститель подвижнических правил, отец Палладий очень любил читать жития и писания святых отцов и был, так сказать, пропитан их духом. Отличительной чертой его в монашестве было строгое и неопустительное хождение в Божий храм. Устав с обрядовой стороны он знал так хорошо, что мог служить для всех примером. Так был бдителен над собой в этом отношении, что внимавшие себе брали его в образец. Следя за ним во время службы, в продолжении целых десятилетий никогда никто не мог заметить, чтобы он, задремав, не снял в положенное время камилавки или не положил поклона, хотя имел две весьма большие грыжи. Никогда не прислонялся к стене, а по немощи опирался на костыль; по временам садился; но как бы ни изнемогал, в неположенное время не сидел; также строго соблюдал правило, когда класть жезлы, о чем даже очень редкие знают. Если кто, в особенности из старших, не соблюдал уставных правил о поклонах в церкви, то он подойдет и скажет: 'По уставу теперь не полагаются поклоны, а ты куда ж глядишь? Столько живешь в монастыре и не знаешь, что должен знать новоначальный'. Или: 'Кто задремлет, должен положить десять поклонов среди церкви. Монах еще! Да!'.

До окончания службы не дозволял себе выходить из церкви, разве только в старости и в случае крайнего изнеможения. От разговоров и сближения с женским полом он очень уклонялся; даже и в церкви обыкновенно мужчин ставил в одну сторону, а женщин прогонял в другую, не взирая ни на кого. Он говорил:

В келлию ни к кому не ходил и к себе никого не принимал. Исключения бывали редки. Нестяжание его было удивительное. В келлии его ничего не было, кроме самого необходимого для монаха. Одежда у него была также самая необходимая, и праздничная, и будничная вместе, переменной не было. Но при такой скудости и в одежде, и в келлии у него всегда соблюдалась чистота и опрятность. Книги, какие у него были свои, все записаны были в монастырскую библиотеку. Денег у него не было. А если какой благодетель, бывало, поусердствует ему сколько-нибудь денег, он тотчас купит какую-нибудь книгу или отдаст их отцу игумену, и то укоряет себя за то, что взял их — с неделю твердит: 'Палладий нанялся жать