продезинфицированными номерами, а вокруг столько чернокожих, старающихся отбелить свою кожу, что теперь белые считают, что запах черных - это запах дешевых кремов и духов из беспошлинного магазина Найроби.
Взрывается граната, вероятно, последняя этой ночью, туман уже рассеивается. Наступает час, когда убийцы отправляются спать.
Красивый молодой мужчина должен был умереть удовлетворенным, ублажив хотя бы свой взор. Ибо только глаза и уши (надо бы с музыкой что-нибудь придумать) еще могли доставлять ему удовольствие. Он хотел улететь на небо с воспоминанием о «настоящей женщине». Агата все сделает как надо. У нее грудь больше, чем у Джейн Мэнсфид, а задница шире, чем у Джозефины Бейкер, вдобавок вечно прилепленная к лицу улыбка, словно на рекламном плакате, смеющиеся глаза, пышная шевелюра и сочный, цвета гранатового сиропа, рот. А еще она была тезкой жены президента и потому хотела сменить имя. Агата слыла бой бабой, держала свою парикмахерскую при отеле, являясь одновременно хозяйкой салона и мадам - к ней приходили не только подстричься, причем неизменно на европейский манер, но еще и договориться о девочках, ценах на их услуги и многом другом, например о марихуане, поставляемой прямиком из леса Ньюнгве, частного владения президента, которую раз в неделю приносил похотливый полковник, требовавший рассчитываться с ним натурой и всегда без резинки. Ужас перед нищетой и зависть к «богатству» белых сформировали у Агаты твердые капиталистические убеждения, так что этот вид деятельности она называла «рискованным вложением капитала». Агата подчинялась законам рынка.
По проспекту Республики, окружавшему отель, уже устало брели служащие, которых ждал новый шестнадцати часовой рабочий день. Несколько выверенных, тысячу раз проделанных движений, и вот они уже в белых рубашках, бабочках, на лицах широченная улыбка, которой предстоит выдержать шестнадцать часов капризов, высокомерия, нетерпения, плохо скрываемого презрения, а порой и симпатии к странам третьего мира, столь приторно навязчивой, что ее адресат услужливо принимался сгущать темные краски своей жизни, чтобы доставить удовольствие белому бедняге одиночке. «Как поживают твои детишки?» Или лучше: «Сыты ли твои дети?» - вот с чего мог бы начаться настоящий разговор.
Никто никогда не задумывался, почему их губы растягивались в улыбке, тогда как глаза оставались грустными. Валькур называл это «улыбкой-оскалом».
Постучали в дверь. Рафаэль храпел. Метод хрипел. Зозо заступал на смену, он все уже знал и пришел проведать больного, а также предупредить всех, что руководство будет не в восторге от того, что респектабельный номер гостиницы превращается в больничную палату для человека, пораженного столь постыдной, да к тому же заразной болезнью. Ему очень нравился Метод, но не настолько, чтобы допустить, что он умрет здесь. Остальные служащие наверняка откажутся работать на этом этаже и уж точно не станут убирать номер. Зозо предложил свести Валькура со своим двоюродным братом, который работал в больнице, и напомнил, не преминув подчеркнуть свое глубокое несогласие, что в последнее время политика заведения ужесточилась. «Нужно платить за дополнительное место для всякого незарегистрированного посетителя, проводящего ночь в комнате клиента, даже такому хорошему клиенту, как вы, мсье Бернар. Если только речь не идет о вашей подружке, мсье Бернар.
А мой брат - дипломированный санитар, он имеет большое влияние».
Зозо всегда готов был оказать услугу, ему нужно было кормить своих многочисленных детей, а мизерной зарплаты мальчика на побегушках не хватало. Только щедрость клиентов позволяла выживать всей этой ораве. Его любовь к семье и несколько тысяч франков, которые дал ему Валькур - «на детей», привели к тому, что в больничном центре Кигали стало несколькими пакетами с раствором и одним тазом меньше. Его брат был не дипломированным санитаром, а администратором в аптеке. Никакого влияния он не имел, но был изворотливым и хитрым, снабжал всю их огромную семью медикаментами и перевязочным материалом.
Элиза, медсестра из Канады, которая была упрямей осла и щедрей, чем весеннее солнце, занялась переливанием крови. Метод умирал, как он этого и хотел, в отдельном номере. Да еще этот непрерывный поток посетителей: близкие, а потом и дальние родственники, друзья, коллеги по работе и, наконец, всевозможные знакомые. Иногда Метод улыбался - он и не подозревал, что столько людей любили его. В сопровождении полицейского пришел санитарный инспектор и вынужден был признать, что не нарушено ни одно из правил, а поговорив с Рафаэлем, и вовсе обнаружил, что он дальний родственник умирающего. Посему инспектору было даже приятно выдать документ, подтверждающий, что больного нельзя перевозить. Он сделал вид, что отказывается от пяти тысяч франков, которые ему протягивали, но потом вспомнил о том, что у него много детей, что зарплату не давали уже три месяца, а его небольшое предприятие по торговле медикаментами дышало на ладан. Вот уже месяц в аптеке не было аспирина и две недели как кончились последние антибиотики. Он, было, попытался сбыть часть препаратов против туберкулеза, но без особого успеха, поскольку их бесплатно раздавали миссионеры, которых было почти так же много, как и туберкулезников.
В проеме двери, которую из-за нескончаемого хождения туда-сюда не закрывали, возникла фигура месье Дика, директора отеля: это он вызвал санитарного инспектора, но забыл преподнести ему подарок и теперь пришел сунуть свой широкий мерзкий нос не в свое дело. Его встретила Агата, периодически преподносившая ему холмы и возвышенности своей плоти в залог дружбы или в случае задержки арендной платы. Мадам Агата использовала свое пышное тело, как иные пользуются чековой книжкой. Месье Дик щупал, гладил, облизывал ее груди, которые она подставляла ему одну за другой, как дают пирожные ребенку-сладкоежке. Он лапал ее задницу, просовывал руку меж влажных ляжек. И кончал, двигая рукой под юбкой. Но голой Агату он никогда не видел, она бережливо распределяла средства, оставляя часть капитала для особых случаев. Когда он закричал: «Господин Бернар, так не может продолжаться…» - она прижала коротышку к своей груди и буквально внесла его в ванную. «Господин Дик, я покажу тебе рай». И закрыла дверь. Пять минут спустя директор, все еще дрожа от удовольствия, вышел поприветствовать Метода со всем тем уважением и притворным состраданием, которых требовали этикет и сложившиеся обстоятельства.
Потом пришла мать Метода, и гости удалились. Ее кошачье лицо, осунувшееся и изрытое морщинами, венчал пустой пристальный взгляд. Она села на стул справа от Метода и взяла сына за руку, по его губам скользнула тень улыбки, он был ей признателен. Она не смотрела на него. Мать единственная на всем холме знала, от какой «болезни» страдал ее сын. Она не стыдилась, но слушать сплетни, видеть, как сына отторгает, осуждает и презирает общество, она не хотела. Он умирал от постыдной болезни только потому, что был рожден в стыде. Стыд бедности, дискриминации, недоступности университета, отказов в стипендии, столь скудной земли и столь убогого дома, что сын быстро перебрался. в город, стыд того, что из-за бедности и мизерной жилплощади он не мог жениться; да и потом, девушка за пару шашлыков и пиво, еще одна, чтобы побороть скованность и страх, третья для удовольствия по-быстрому - это ведь не грех, а лишь имитация счастья, Об этом она и думала, бубня под нос что-то вроде молитв. А потом умереть вот так в тридцать два года или в сорок от руки пьяного солдата, в сорок два от малярии или в пятьдесят пять, как она, от скуки и тоски… Какая разница? «Умереть - не грех», - это все, что она сказала ему, осторожно положив руку на мокрый в испарине лоб сына, тот закрыл глаза, и по его щеке скатилась последняя слеза. Последняя слеза - преддверие смерти.
Наконец совершенно спокойно и легко Метод произнес: «Умереть - не грех». Потом немного приподнял голову: «Нужно обязательно им сказать». Маргерит Изимана кивнула и повернулась к Валькуру. Глаза ее не просили и не молили, они при называли. Оробевший от такой мрачной торжественности Бернар подошел к нему.
– Ты хочешь поговорить со мной, Метод?
– Да, но не только с тобой, со многими… по телевизору… Это для фильма, в котором ты хотел меня снять. Давай снимем фильм. Я отдохну, наберусь сил, и мы снимем фильм, а ты им покажешь. А потом… я уйду.
Метод закрыл глаза, его мать тоже. Оба они успокоились, растворившись в безмятежном ожидании.
Лишь к вечеру Метод пробудился от сна, вышел из оцепенения, тишины, полукомы - как знать, что это было? Резкие хриплые крики ворон и сарычей, шум белых, которые возвращаются домой, измотанные
