Мари-Анж в Канаду через несколько дней после того, как узнал эту страшную новость. Он оставил себе Надин, которая была зачата на стоянке, а на свет появилась в жалкой лачуге. Ламарр стал отцом сначала по необходимости, а потом уже и по собственному желанию. Благодаря ребенку, ставшему отныне единственным объектом его внимания, он открыл для себя совершенно новую сторону жизни, то, что раньше считал для себя невозможным: глупый, беспричинный смех, смешные рожицы, наивные колыбельные, беспокойство, когда у ребенка в первый раз повышается температура, отчего он весь краснеет, словно раскаленные угли. Для собственного успокоения Ламарр составил второй отчет, который, в отличие от первого, носил предположительный характер, годе он упомянул о слухах, ходивших в деревне Кардинала, о том, что убийцами, возможно, были военные или подручные президента. Он добился того, чтобы, отчет попал прямо на стол к министру, минуя его непосредственную начальницу, которая уже отправила факс, где восхваляла титаническую работу, проделанную ее французскими коллегами при расследовании этого прискорбного дела, и выражала удовлетворение столь быстрым обнародованием итогов и тем, что они никоим образом не затрагивали отношения между странами, фигурирующими в, данном деле. Ламарр больше не хотел ни играть в политику, ни планировать карьеру. Он довольствовался положением хорошего отца, не такого уж идеального, зато настоящего, который всегда рядом, которого уважают. Когда он ложился на жесткий влажный газон перед своей виллой, возвышавшейся над «Кигали найт», и устремлял взгляд к звездам, хотя по природе своей не склонен был к созерцательности, то чувствовал необыкновенную легкость, чего раньше с ним никогда не случалось, и уверенность в том, что нашел занятие себе по душе, и тогда, вполне довольный собой, он отправлялся в кровать, целуя перед сном уже уснувшую дочку.
Узнав о болезни и отъезде Мари-Анж, Валькур осознал, что еще очень плохо понимал эту снедаемую недугом страну, жизнь которой брал на себя смелость объяснять другим. Жюстен, смотритель бассейна, заразил Мари-Анж. Для тех, кто загорал у бассейна, секс был всего лишь игрой. И, поддавшись этой фривольной атмосфере, Валькур толкнул Мари-Анж в объятия Жюстена, ведь это он их свел и практически насадил эту женщину на его член. А тот без стыда и сожаления признался, что передавал белым вирус, который когда-то они сами занесли черным. Валькур даже не пытался его разубеждать. Он лишь предупредил парня, что, если увидит, как тот пытается кого-нибудь завлечь в свою лачугу, Валькур выложит всю правду директору отеля, который, учитывая все его связи в правительстве, наверняка сумеет засадить Жюстена за решетку.
Валькур все рассказал Жантий, и она отнеслась к этому гораздо спокойнее, чем он думал. Она лишь немного упрекнула его - но разве это можно назвать упреком? - в том, что он ускорил встречу, которая все равно произошла бы, поскольку Мари-Анж, как она выразилась, «бесплатная женщина». И все же, чувствуя себя виноватым, он считал, что должен объясниться.
– Понимаешь ли, у каждой страны есть свой цвет, запах и своя заразная болезнь. В Канаде - заискивание. Во Франции - зазнайство. В США- зашоренность.
– А в Руанде?
– Безответственность и безнаказанность власти. Здесь царит абсолютный хаос. Для тех, у кого есть деньги или власть, все, что запрещено в других странах, здесь становится возможным и доступным. Надо лишь осмелиться. Жалкий лгунишка у меня на родине здесь может запросто превратиться в мошенника, наш же мошенник у вас становится бессовестным грабителем. Хаос, а главное, окружающая их нищета дают таким людям возможности, которых у них раньше не было.
– Ты говоришь о белых, которые думают, что стоит им только пальцем поманить, и я пойду к ним в номер, о богатых руандийских, которые угрожают, что я потеряю работу, если не пересплю с ними. Но ты же не такой.
– Я точно так же поступил с мадам Ламарр: я использовал свою власть, играя ее жизнью. Когда приезжаешь сюда, заболеваешь властью. Я в чем-то похож на них. Посмотри на всех этих советников посольств, накачанных и прыщавых десантников, поденщиков международного сообщества, консультантка, которые не могут и дня прожить без того, чтобы не взять какую-нибудь красотку сначала за руку, а потом за задницу. Приезжая сюда, все мы превращаемся в царьков.
Жантий улыбнулась. Может, и царек, но милый и почтительный. Она не стала убеждать его в этом.
– Продолжай, хотя мне порой и не нравятся твои слова. Люди, о которых ты говоришь, не такие уж злые, как тебе кажется. В отличие от тебя, у меня вряд ли получится объяснить все это. Но продолжай говорить: мне нравится, когда ты со мной говоришь, я люблю, когда со мной разговаривают. Кроме моего дедушки и, пожалуй, отца, никто со мной долго не разговаривал. В своей жизни я слышала лишь приказы, советы, запреты, молитвы, духовные песнопения и проповеди. Я никогда не участвовала в разговоре. А еще я слышала оскорбления и рычание мужчин, которые и удовольствие, и негодование выражают одинаково, долгих же бесед, кроме тебя, никто со мной не вел. Говори. Мне нужно знать, что у меня есть еще и уши, а не только…
Существуют слова, которые руандийская женщина никогда не произносит, несмотря на то что без конца сталкивается с этими понятиями на практике: «задница», «гениталии», «трахаться», «пенис» и многие другие из той же области. Даже проститутки так не говорят. Будто эти слова унижают их еще больше, усугубляют тяжесть их греха.
– Жантий, ты могла бы сказать «тело». Это не трудно. Или «штука», «вещь», - пробормотал Валькур. - Или даже «задница»…
Жантий опустила голову и закрыла глаза.
– Тебе правда нравится моя…
Она не решалась, но потом вымолвила:
– …задница, и грудь, и промежность? Все это нравится тебе так же, как и разговоры со мной?
– Да, Жантий, точно так же.
– Тогда говори еще. Расскажи мне о себе, о своей стране, скажи мне, почему ты не уезжаешь отсюда, и умоляю, не говори, что из-за меня, это очень приятное, но слишком простое объяснение. Говори со мной, мне это так приятно.
Есть люди, и Жантий была из их числа, которым ни в коем случае нельзя говорить правду. Для них это, было бы слишком просто и слишком похоже на ложь, ведь жизнь не может быть простой. Валькура уже ничто не держало в Раунде, кроме Жантий. Для него все было просто, но он чувствовал - она хочет услышать, что он остается еще и ради ее страны, ради друзей ради высоких холмов, но прежде всего ради самого себя.
– Почему ты не уезжаешь отсюда?
– Потому что я по натуре немного ленив, здешняя жизнь заставляет меня действовать. Впрочем, моя страна такая же ленивая и замкнутая. Она начинает шевелиться, только когда катастрофы и ужасы переходят все грани разумного. Но справедливости ради, должен признать, что мы оба, я и моя страна, если только вырвать нас из спячки, начинаем относительно неплохо справляться с ситуацией.
– Нет, расскажи мне о своей стране так, как я говорю тебе о холмах. Расскажи мне о снеге.
– Я не люблю ни снег, ни холод, ни зиму. Я ненавижу зиму. Но бывает один день в году, волшебное мгновение, которое даже в кино передать невозможно-. Ты просыпаешься утром, а по дому разливается - ослепительно яркий свет. На улице солнце блестит в два раза ярче, чем в погожий денек в самый разгар лета, и вся серо-коричневая грязь, что копилась месяцами - опавшая листва, земля вперемешку с увядшими цветами, все то, на чем осень оставила свой хмурый отпечаток, - все в это угро белее самой белой твоей рубашки. Более того, эта белизна сверкает мириадами звезд, и кажется, что кто-то бросил горсть алмазной пыли на белоснежный покров земли. Это длится несколько часов, иногда день. А потом грязь, которая растекается по городу, как пот по телу, оскверняет эту хрупкую чистоту. Но на больших пространствах вдали от городов, на наших холмах, которые кажутся всего лишь кочками по сравнению с вашими холмами, белоснежная постель устилает землю месяцами. И в этой постели царит безмолвие. Ты не знаешь, что такое безмолвие. Не можешь себе представить, как оно укутывает и обволакивает тебя. Сердце начинает биться, а ноги шагать в том ритме, который диктует тишина. Здесь же все говорит. Все трещит и воет, вздыхает и кричит. Не проходит и секунды, чтобы не раздался какой-нибудь стук, шум, лай. Каждое дерево - громкоговоритель, каждый дом - усилитель этих звуков. А в моих холмах есть тайна - это безмолвие. Я знаю,
