склон, капитан кивнул на своих людей:

– Они романтики, сэр.

– Романтики? – услышать такое от Милашки Вильяма было несколько неожиданно.

– Гляньте на них: половина готова убить за десять шиллингов, а то и меньше. Пропойцы, материнское обручальное кольцо продадут за пинту рома. Боже! Настоящие ублюдки! – произнес Фредриксон нежно, потом ухмыльнулся, машинально приподнял край изношенной повязки на глазу, поковырялся пальцем в ране – похоже, этот жест вошел у него в привычку – и вытер палец об обшлаг. – Видит Бог, они не святоши, но судьба женщин в монастыре их очень беспокоит. Освободить их кажется ребятам правильным, – он ухмыльнулся, показав отсутствующие зубы. – Все вокруг ненавидят проклятую армию, пока не понадобится кого-нибудь спасти – тогда мы становимся чертовыми героями и рыцарями на белых конях, – он расхохотался.

Все утро стрелки спали: на часах стояли красномундирники Прайса. Потом и им дали отдохнуть: овраг патрулировали, старались не высовываться за край, пикеты капитана Кросса. Шарп видел силуэты на верхушке дозорной башни, а около полудня на востоке показались трое всадников. Майор подумал было, что это патруль, но они растворились в какой-то лощине и в течение часа не показывались, поэтому он решил, что это любители выпить, прихватившие с собой пару бутылок под вымышленным предлогом разведки.

Больше всего Шарпа заботил холод: ночью был морозец, но тогда они двигались, сейчас же вынуждены были сидеть без движения, не зажигая костров, а промозглый дождь и ветер, гулявший по всей длине оврага, лишь усугубляли положение. После появления неизвестно куда сгинувшего патруля Шарп затеял детскую игру в салочки, чуть изменив правила, ограничив территорию половиной высоты оврага и настояв на обязательном молчании. Игра продолжалась два часа, согревая и солдат, и офицеров. Когда в нее вступал офицер, она становилась особенно неистовой. Нужно было не просто осалить другого игрока, но и повалить его на землю. Самого Шарпа дважды уронили мощными бросками, от которых трещали кости, и оба раза он тут же возвращал должок своему обидчику. Лишь когда начали спускаться сумерки, люди разбрелись чистить оружие и готовиться к ночи.

Палаш Шарпа забрал Харпер. Оружие было тяжелым, с длинным прямым лезвием, несколько неуклюжим из-за своего веса, но убийственно опасным в сильных руках. Харпер сам купил этот клинок, перековал и подарил Шарпу, когда казалось, что тот при смерти и уже не выкарабкается. Это случилось в армейском госпитале в Саламанке. Человеком, подстрелившим Шарпа и почти прикончившим его, был француз по имени Леру – и сам он погиб от этого же клинка. Харпер затачивал лезвие длинными продольными движениями оселка. Потом он перешел к острию и, наконец, снова передал клинок Шарпу.

– Вот, сэр. Как новенький.

А внимание Фредриксона привлекло семиствольное ружье, стоявшее рядом с Харпером – единственное заряженное оружие, с которым первый отряд отправится к монастырю. В состав этого отряда вошли лучшие бойцы трех рот, лично отобранные Шарпом. Их оружием будут лишь клинки, ножи и штыки. Возглавит отряд сам Шарп, вместе с ним пойдет Харпер, и именно грохот выстрела сержантского ружья станет сигналом для остальных стрелков. Харпер поднял ружье, куском проволоки прочистил запальное отверстие, плюнул в него и довольно пробурчал:

– Пирог с ягнятиной, сэр.

– Пирог с ягнятиной?

– Мы едим его дома, да. Пирог с ягнятиной, картошка и еще немного пирога с ягнятиной. Мама всегда готовит пирог с ягнятиной на Рождество.

– Гусь, – ответил Фредриксон. – А как-то был еще лебедь с хрустящей корочкой. И французское вино, – он ухмыльнулся, забивая пулю в пистолет. – Сладкий пирог. И, чтобы брюхо набить, хорошая рубленая котлета.

– Нам давали рубленую требуху, – сказал Шарп. Фредриксон недоверчиво посмотрел на него, но Харпер кивком подтвердил слова майора.

– Если вежливо попросите, сэр, он вам расскажет про сиротский приют.

Одноглазый капитан перевел взгляд на Шарпа:

– Это правда?

– Чистейшая. Пять лет. Я попал туда, когда мне было четыре.

– И вам давали требуху на Рождество?

– Если повезет. Рубленую требуху и яйца вкрутую. Это называлось сладостями. Мы любили Рождество – не надо было работать.

– И что это была за работа?

Харпер усмехнулся: он уже не раз слышал эту историю. Шарп прилег, подложив под голову ранец, и уставился куда-то за низкие темные облака.

– Мы расплетали старые корабельные канаты, просмоленные. Получаешь восьмидюймовый канат, жесткий, как мерзлая кожа. Если тебе нет шести, должен одолеть семь футов в день, – он ухмыльнулся. – Пеньку продавали конопатчикам и обойщикам мебели. Не так плохо, как комната с костями.

– Это еще что?

– Комната с костями. Растираешь кости в порошок и делаешь из них нечто вроде пасты. Половина чертовой слоновой кости, которую можно купить в магазине, сделана из этой самой пасты. Поэтому мы любили Рождество. Работы не было.

Фредриксон, похоже, был впечатлен.

– И что же было в Рождество, сэр?

Шарп попытался вспомнить. Он так много забыл. Убежав из приюта и решив на будущее держаться от него подальше, он постарался изгнать эти воспоминания из памяти. Теперь они были так далеки, как будто принадлежали кому-то другому, гораздо менее удачливому.

– Помню, по утрам была служба в церкви. Мы получали длиннющую проповедь о том, как нам повезло. Потом кормежка. Требуха, – он усмехнулся.

– И пудинг с изюмом, сэр. Вы мне говорили, что как-то давали пудинг, – пробурчал Харпер, заряжая свое ружье.

– Да. Один раз. Чей-то подарок, по-моему. После обеда заходил кто-нибудь из попечителей. Или матери приводили мальчиков и девочек посмотреть, как живут сироты. Боже, как мы их ненавидели! Верите ли, это был единственный проклятый день в году, когда топили камин: не должны же дети богачей подхватить простуду, навещая бедняков, – он поднял палаш, задумчиво рассматривая лезвие. – Давно это было, капитан, очень давно.

– Вы возвращались туда?

Шарп сел.

– Нет, – он запнулся. – Я думал об этом. Было бы чудесно явиться туда в мундире и этой штукой на поясе, – он снова осмотрел лезвие и усмехнулся. – Наверное, там все поменялось. Ублюдки, что заправляли всем, вероятно, передохли, а дети, скорее всего, спят в кроватях, едят три раза в день и не знают, как им повезло, – он поднялся, чтобы сунуть палаш в ножны.

Фредриксон покачал головой:

– Не думаю, что там что-то изменилось.

Шарп пожал плечами:

– Не так это важно, капитан. Дети – чертовски крепкие существа. Подари им жизнь, с остальным они справятся, – он постарался, чтобы слова прозвучали грубовато, и пошел прочь от Фредриксона и Харпера, потому что разговор напомнил ему о собственной дочери. Достаточно ли она большая, чтобы осознать праздник Рождества? Он не знал. Он мог лишь вспоминать, каким в последнюю их встречу было ее маленькое круглое личико и темные волосы, так похожие на его собственные, и гадать, что за жизнь ей достанется: жизнь без отца, жизнь, начавшаяся с войны. Ее бы он никогда просто так не оставил.

Шарп переходил от одной группы людей к другой, обмениваясь с каждым парой фраз, слушая шутки и пытаясь разглядеть тайные страхи. По его приказу сержанты раздали еще полдюжины фляг с бренди, и он был тронут, когда солдаты предлагали ему глотнуть драгоценной влаги из их порции. Собственный отряд он оставил напоследок. Пятнадцать человек сидели отдельно; кое-кто затачивал и без того острые лезвия