залиты волшебным алым сиянием заката. На вахте стоял первый помощник, очень самоуверенный и беззаботный молодец, красивый и темноволосый — из тех молодых людей, которых больше заботит впечатление, производимое ими на пассажирок, чем неукоснительное исполнение служебных обязанностей.

— Не спуститься ли тебе в каюту? — спросил я у Хильды около половины одиннадцатого. — Ночь будет намного холоднее предыдущих, и как бы тебе не простудиться!

Поглядев на меня с улыбкой, она поплотнее закуталась в свою белую и пушистую шерстяную накидку.

— Значит, я представляю для тебя некоторую ценность? — спросила она (видимо, мой взгляд выражал больше нежности, чем пристало простому знакомому). — Спасибо, Хьюберт, но я вниз не пойду. И ради благоразумия не советую также и тебе. Я не доверяю этому первому помощнику. Он слишком беспечен для моряка, а сегодня его голова занята исключительно прекрасной миссис Огилви. Он флиртовал с нею напропалую с момента ухода из Бомбея, и он знает, что завтра они расстанутся навсегда. Навигация его сейчас интересует в последнюю очередь. Думает он только о том, что его вахта скоро окончится, он сможет сойти с мостика и поговорить с нею на шканцах. Она уже там, видишь? Любуется звездочками и ждет его у компаса? Бедное дитя! Ей достался плохой муж, и она позволила себе слишком далеко зайти с этим пустоголовым парнем. Я буду рада за нее, когда она благополучно высадится на сушу и ускользнет из его захвата.

Подтверждая слова Хильды, первый помощник глянул вниз, на миссис Огилви, и вытащил из кармана свой хронометр с ободряющей улыбкой, словно говоря: «Остается всего полтора часа! В двенадцать я буду с вами!»

— Знаешь, ты права, Хильда, — ответил я, выбросив за борт недокуренную сигару и присаживаясь рядом с моей любимой. — Мы приближаемся к одному из худших отрезков побережья Франции. Уже недалеко до Уэссана. Жаль, что на мостике сейчас не капитан, а этот суматошный, самодовольный молодец. По его мнению, он знает о мореплавании все и сможет провести корабль через любые скалы по курсу с завязанными глазами. У меня всегда вызывают недоверие люди, которые так освоились со своим предметом, что никогда не задумываются. В этом мире не думая далеко не уйдешь.

— А маяка на Уэссане не видно, — заметила Хильда, поглядев вперед.

— И в самом деле… Наверно, дымка скрывает горизонт. Видишь, как звезды тускнеют? И сыро становится. В Ла-Манше будет туман.

Хильда беспокойно пошевелилась в своем кресле.

— Плохо… Нашему первому помощнику нипочем и Уэссан, и все дальнейшее. Он позабыл о существовании бретонских берегов. Ресницы миссис Огилви — вот что его занимает. Очень красивые, длинные ресницы, согласна; но они не помогут ему пройти через эту узость. Говорят, это опасно.

— Опасно! — ответил я. — Да ничуть — при разумной осторожности. Опасно не море, а необъяснимая беспечность мореходов. В море всегда много места — если вовремя им воспользоваться. Конечно, порой столкновения с рифами и айсбергами избежать не удается, они действительно опасны, особенно в тумане. Но я достаточно плавал, чтобы знать: ни одно побережье в мире не опасно, если бы не тяга срезать углы. Капитаны больших судов ведут себя точно как кебмены на улицах Лондона: каждый из них уверен, что сумеет проскочить, не зацепив другого — и они действительно проскакивают девять раз из десяти. Так и моряки. На десятый же раз они влетают на скалы только из-за своего легкомыслия, и теряют свой корабль. А потом в газетах всегда задают вечный вопрос, по-детски наивный: как, мол, такой опытный и способный мореплаватель мог допустить такую ошибку в своих расчетах? Это не ошибка. Он просто хотел срезать угол и однажды срезал чересчур — в итоге он обычно теряет жизнь, и свою, и пассажиров. Вот и все. Те, кому приходилось бывать в море, отчетливо это понимают.

Тут один из прогуливающихся пассажиров, чиновник из Бенгалии, подсел к нам. Он подтащил свое кресло поближе к Хильде и пустился в обсуждение глаз миссис Огилви и ухаживаний первого помощника. Хильда не терпела сплетен; она отделалась общими междометиями, через три минуты беседа плавно перетекла к вопросу о влиянии Ибсена на английскую драматургию, и мы позабыли об острове Уэссан.

— Английская публика никогда не поймет Ибсена, — говорил наш собеседник с видом всезнайки, что свойственно чиновникам индийской службы. — Он чисто скандинавский автор. За ним стоит то направление континентальной мысли, которое дальше всего от английского темперамента. Для него респектабельность, наш бог, не только не кумир, — это нечто недопустимое, мерзость моавитская. Он не желает поклоняться золотому истукану, созданному британцами по примеру царя Навуходоносора, которому теперь мы, подчиняясь воле демоса, вынуждены приносить жертвы. И этот британский Навуходоносор никогда не отменит культа респектабельности, этого божественного Вишну чистого душой и безупречного налогоплательщика. И потому Ибсен навсегда останется книгой за семью печатями для подавляющего большинства английского народа.

— Это верно, — ответила Хильда, — относительно прямого влияния. Но не кажется ли вам, что опосредованно он будоражит Англию? Конечно, человек, настолько далекий от лейтмотива английской жизни, сможет повлиять на нее только при помощи учеников и популяризаторов — пусть даже таких, которые зачастую лишь смутно и отдаленно постигают смысл его творений. Его должны интерпретировать для англичан английские же переводчики, сами наполовину филистимляне, плохо знающие его язык и упускающие большую часть его посланий. И все же только такие полунамеки… Ох, что это? Кажется, я что- то увидела!

Не успела она произнести эти слова, как ужасный удар сотряс корабль от носа до кормы — удар, заставивший нас стиснуть зубы и умолкнуть — удар форштевня, налетевшего на скалу. Я сразу понял, в чем дело. Мы забыли об Уэссане, но Уэссан не забыл о нас. Он отомстил за невнимание, внезапно напомнив о себе.

На палубе мгновенно поднялось смятение. Я не в силах описать то, что последовало. Матросы носились туда и сюда, отвязывая канаты и спуская шлюпки, соблюдая строгую дисциплину. Женщины вопили и громко плакали от беспомощности и ужаса. Весь этот гомон перекрывал голос первого помощника, который теперь искупал хладнокровием и мужеством свою небрежность, ставшую причиной беды. Пассажиры, полуодетые, выбегали на палубу и ждали своей очереди занять место в шлюпках. То был час ужаса, смятения и суеты. Но Хильда, словно не замечая всего этого, обернулась ко мне и спросила совершенно спокойно:

— Где Себастьян? Что бы ни случилось, мы не должны терять его из виду!

— Я здесь, — послышался голос, столь же спокойный, у нее за спиной. — Вы храбрая женщина. Суждено ли мне утонуть или выплыть, я все равно восхищаюсь вашей отвагой, вашей целеустремленностью. — Таковы были слова, сказанные им Хильде впервые с начала пути.

Женщин и детей разместили в первых спущенных шлюпках. Сперва матерей с детьми, потом одиноких женщин и вдов.

— Мисс Уайд, — сказал первый помощник, мягко обхватив Хильду за плечи, когда наступила ее очередь. — Поторопитесь, не заставляйте других ждать!

Но Хильда отодвинулась.

— Нет, нет, — сказала она твердо. — Я не хочу пока покидать корабль. Я жду, когда начнут спускаться мужчины. Я не должна оставлять профессора Себастьяна.

Первый помощник пожал плечами. Времени на споры не было.

— Ладно… Тогда следующая, — сказал он быстро. — Мисс Мартин, мисс Уэзерли!..

Себастьян взял ее за руку и попытался заставить сойти в шлюпку.

— Вы должны идти, — сказал он тихо, убедительно. — Вы не должны меня ждать!

Я знал, что он не хотел ее видеть. Но в его голосе мне почудилась — различимая даже в ту ужасную минуту — нотка искреннего желания спасти ее.

Хильда решительно вырвалась из его руки.

— Нет, нет, — ответила она, — я не побегу. Я никогда не оставлю вас.

— Даже если я пообещаю…

Она покачала головой и плотно сжала губы.

— Конечно нет, — сказала она после паузы. — Я не могу вам верить. Кроме того, я должна быть рядом с вами, чтобы постараться вас спасти. Ваша жизнь для меня драгоценна. Я не смею рисковать ею.