Ступеньку, на которой он сидел, девушка боязливо переступила. Когда возвращалась, снова пересчитала окурки.

Их стало восемь.

Вечером за стеной опять пили водку.

Настя догадывалась, что денег заняли у чарынских: выдача зарплаты предполагалась через два дня. Шугин, конечно, пил тоже. «Дурак, — думала о нем Настя, — упадет пьяный, опять ногу разбередит…»

Девушка простила ему дикую выходку по дороге в Сашково, вдруг изменившееся отношение к ней. Каждый больной капризничает по-своему. Дед, например, когда его особенно донимает радикулит, начинает придираться: чай плохо заварила, щи недосолены. Никак ему не угодить тогда. Что ж, обижаться на него за это?

Вот и Витька так же. Весь какой-то дерганый, сумасшедший. Но если бы перестал пьянствовать, был бы парень как парень. Не трепач… Интересно, умеет он танцевать? Умеет, наверное. Наверное, нравился бы девчонкам…

Она не подозревала даже, что причисляет себя к этим девчонкам, за них решает. Но ведь Шугин занимал ее мысли только на правах человека, с которым чаще других встречаешься. Да и о ком думать еще? Ну, дед. Ну, Шугин. Ну… остальные…

У остальных не было лиц.

Ничто не выделяло кого-либо, о них думалось общо?, без подробностей.

Виктора Шугина выделило ранение. Ничего больше. Но, выделенный однажды, он уже не смешивался с другими, не терял лица.

«К пню — и то приглядишься, если перед глазами торчит», — словно оправдывая себя в чем-то, думала Настя.

А за стеной, прерываемая незлобной безотносительной руганью, текла песня:

Она даже не текла — цедилась, как цедится самогон. И, как самогон, пахла сивухой. Или подобным чем-то, заставляющим тяжелеть голову.

Фома Ионыч, с горячим кирпичом на пояснице, ворочаясь под двумя ватными одеялами, ворчал:

— Что ни день, то праздник. Ну и народ! И ведь скажи — на хлеб при нужде не враз денег найдешь, а на водку всегда выпросишь.

Мастер с нетерпением ждал обещанного пополнения. Ему не хватало рабочих в лесу, а дома — соседей, от которых можно не отгораживаться стеной.

Они прибыли на следующий день, застав в бараке только Настю и Шугина.

Шугин скользнул подчеркнуто равнодушным взглядом по лицам новоприбывших, небрежно кивнул в ответ на чье-то «здравствуйте» и поковылял к себе, на обжитую половину барака. Встречать и устраивать новичков выпало Насте.

Инженер Латышев похвастался — не восемь, а шесть человек пополнили число лесорубов лужнинского участка. Четверо налицо, двое задержались в Сашкове — зашли в магазин. Должны вот-вот подойти.

Не снимая с телег чемоданов и вещевых мешков, люди с забавной для Насти неуверенностью оглядывались по сторонам, перемигивались, улыбались смущенно. Они словно не верили, что барак, и баня, и задернутый туманцем ельник за вырубкой — настоящие. Что мешки и чемоданы можно безбоязненно ставить на землю — она не зыблется, не проваливается под тяжестями.

— Да… Место веселенькое… — наконец протянул насмешливо рыжеволосый скуластый парень в ушанке со вмятиной от звездочки. — Вроде целины, что ли?

Высокий, сутуловатый мужчина в новом ватнике, первым решившийся снять с телеги фанерный сундучок, пальцем сколупнул с его крышки засохшую грязь и спросил, сплюнув:

— А ты думал в Москве лес пилить?

Парень улыбнулся, показав сплошные стальные зубы:

— Ага. На Сельскохозяйственной выставке.

Двое разгружали вторую телегу. Один из них, деловито распутывая стянувшие кладь веревки, чмокнул сожалеюще губами:

— Все ничего, плохо — электричества нет. Ни здесь, ни в лесосеке.

Второй, под стать ему немолодой и широкоплечий, рассмеялся:

— Чего захотел — электричества! «Дружбой» поработаешь, ничего…

У них завязался свой, почти технический разговор:

— Трещит, Иван Яковлевич!..

— Зато, Николай Николаич, тянет. Не хуже К-5.

— А вес?

— Что вес? Главное — проводом к станции не привязан…

А рыжий в солдатской ушанке вздохнул:

— В лесу — черт с ним. Плохо, что в бараке нет света. Керосин — освещение восемнадцатого века.

Наконец обе телеги разгрузили.

Сутулый лесоруб с фанерным сундучком, ревниво оглядев сложенную на крыльце кладь, спросил Настю, показывая на дверь:

— Сюда, что ли, девушка?

— Больше некуда, — улыбнулась Настя. — Не в баню же…

— Оно бы и баньку неплохо, с дороги. Очень хорошо, что есть банька, первое дело банька! — обрадованно зачастил тот, которого звали Николаем Николаевичем.

А его товарищ, ратовавший за пилу «Дружба», поинтересовался:

— Начальства-то дома нету?

— Какое у нас начальство? — удивилась вопросу Настя. — Один мастер, так он в лесосеке.

Рыжий решил польстить ей:

— А я думал, что вы и есть начальство. Очень похожи…

— Я уборщица! — отрезала Настя. — Идемте. Койки для вас уже приготовлены.

Сутулый с сундучком забеспокоился, заводил глазами по сторонам:

— Девушка, а вещи-то, которые на крыльце? Ничего?

— Некому тут брать, — успокоила его Настя и вдруг спохватилась, что сказала это по давней привычке, — может быть, здесь не следовало говорить так?

Но тот и сам ей не поверил:

— Все-таки надо в дом занести. Пусть на глазах будут. Двое наших отстали, пропадет что — отвечай потом перед ними.

Пожав плечами, Настя распахнула дверь в пустовавшую до сих пор половину барака. В коридор пахнуло теплом и запахом свежей побелки.

— Устраивайтесь! — пригласила она и, не желая мешать, пошла к себе. На пороге обернулась:

— Чаю если захотите, так самовар горячий…

И, повернувшись, почти столкнулась с теми двумя, что задержались в Сашкове.