на куски живого омара или лангуста. У речных раков конец предполагался более милосердный: чаще всего их предлагалось заживо сварить.
Сабина снова до краев наполнила чайную чашку шампанским. Эскофье, тихонько войдя в кухню, увидел это и замер на месте. С этими дикими рыжими патлами, закрученными на макушке в узел, с бутылкой шампанского в руке и с лангустинами, копошившимися у ее ног, Сабина была так похожа на
— Я подумала, что не совершу ничего плохого, если…
— Жизнь не стоит ни гроша, если не нарушать никаких правил, верно?
Ее отец говорил, что Эскофье пользовался дурной славой, и сейчас в это было особенно легко поверить.
— Так, теперь объясни мне вот что: почему ты, молодая женщина, носишь такие модные туфли, но волосы убираешь так, словно ты из другого века? Это ведь тебе отец посоветовал, не так ли? Это вообще была его идея? Он считает, что я уже впал в старческий маразм?
— Конечно.
— Что он тебе говорил о мисс Бернар?
— Что каждый год вы в течение многих десятилетий устраивали особые обеды по случаю ее дня рождения и были на них единственным гостем. И что вы определенно были любовниками.
— А откуда ему это известно?
— Он говорил, что это всем известно.
— И ты веришь этим сплетням?
— Конечно.
Эскофье наклонился и вынул у нее изо рта сигарету.
— Твой отец очень много всяких глупостей тебе рассказал, но, по всей очевидности, ни слова не сказал о том, что слуги должны быть покорны своим хозяевам.
— Нет. Он и об этом упоминал. Вообще-то он даже требовал этого от меня. Только мне это не слишком по вкусу.
— Понимаю тебя. Ну, а что еще ты знаешь о мисс Бернар?
— Что она была очень знаменита. И славилась этим.
Собственно, это и было все, что Сабина о ней знала. Ведь ей было всего десять лет, когда умерла Сара. И ее родители, как и многие другие, отправились в Париж на похороны. Сабина хорошо запомнила парижские улицы, битком забитые народом, удушливый запах пота и табака, вереницу конных повозок, красиво задрапированных бархатом и убранных живыми розами. А еще она помнила, как им пришлось много часов ждать, и она была так стиснута телами других людей, одетых в грубую шерсть, что слышала, как быстро бьются их сердца. А когда двери дома Сары Бернар наконец распахнулись, Сабину до глубины души потрясло то, какими аплодисментами разразилась ждущая на улице толпа. А потом все, буквально ломая друг другу кости, ринулись в открывшиеся двери и дальше в затемненный зал, полный цветов и освещенный сотнями свечей. И там была Сара. Она помнила, как Сара лежала неподвижно в том самом гробу, в котором, согласно ее собственным утверждениям, проспала большую часть своей жизни. Ее длинные волосы были выкрашены в ярко-медный цвет. Губы и щеки тоже были подкрашены и казались розовыми и живыми. В неярком свете она выглядела скорее ребенком, чем женщиной почти восьмидесяти лет.
И она была удивительно похожа на нее, Сабину. Так похожа, что девочке стало страшно.
На шее у Сары Бернар красовался крест и лента Почетного легиона, высочайшего ордена Франции, как объяснил Сабине отец. А еще он сказал, что Сара была очень богата.
Деньги. Вечно эти деньги.
Эскофье налил Сабине еще немного шампанского.
— А что, если я буду называть тебя Сарой, когда рядом никого нет?
— Меня зовут Сабина.
Он ласково похлопал ее по руке и улыбнулся.
— Ты, должно быть, очень сильно ненавидишь своего отца.
Она отпила немного шампанского.
— Я уже говорила об этом. Да, ненавижу.
Эскофье снял с табурета взобравшуюся туда лангустину, аккуратно положил ее на стол, поддернул отглаженные брюки и сел напротив Сабины.
— Должен тебе признаться, что, как только я увидел тебя на кухне среди всех этих помидоров, я тут же догадался, зачем тебя сюда прислали. Но это отнюдь не значит, что мне неприятен подобный обман.
— И все-таки — Сабина.
— Хорошо.
Голоса у них над головой зазвучали громче. Эскофье поднял крошечную лангусту.
— Это что, твои новые друзья?
— Это подарок от Адриена, торговца рыбой. Но это он так говорит. А по-моему, не тот он человек, чтобы делать такие подарки. Мне думается, кто-то другой за все это расплатился. Хотя Адриен и сказал, что это вам от него. В подарок.
— В подарок?
Ирония судьбы была Эскофье совершенно ясна. После того, как он всю жизнь кого-то одаривал, кого- то защищал, для кого-то собирал деньги и так много делал для бедных, он сам остался без гроша.
Он выглянул в окно. Но темно-синего, кобальтового моря видно не было; все было скрыто туманом. За окном Эскофье увидел только ворон: маслянисто-черные, они орали скрипучими голосами и дрались из-за несъеденных сэндвичей, которые Сабина выставила на улицу для кошек.
— А ты знаешь, что англичане считают, будто стая ворон кричит: «Караул! Убивают!»? По-моему, это чуть ли не единственная кроха поэзии в английском языке, хотя, разумеется, не могу утверждать, действительно ли это так. Я ведь выучил всего несколько английских слов и никогда не пробовал как следует учить этот язык, поскольку считаю, что хорошо говорить по-английски — значит и думать по- английски, и готовить по-английски. Но это раз и навсегда уничтожило бы меня как французского кулинара. Так что — французский. Только французский. — И Эскофье поднес руку к сердцу, словно салютуя французскому флагу.
Сабина достала из буфета бокал и налила ему шампанского.
Эскофье некоторое время смотрел, как идеальной формы пузырьки поднимаются вдоль стенок бокала, а потом подобрал с пола одну лангустину и сунул ее в вино. Сделал он это без малейшей злобы или гнева. Это было такое же естественное движение, как прощальный взмах руки или поцелуй. Маленький лобстер сопротивлялся, шлепая хвостом по стенкам бокала. Сабина перекрестилась.
— Шампанское как раз для них, — пояснил Эскофье. — Это самый гуманный способ. Алкоголь их усыпляет. Замедляет в них жизнь.
— А в «Le Guide Culinaire» этого нет.
— Издатель убрал. «Вы с ума сошли, — сказал он мне. — Кто же станет тратить на лангуст хорошее шампанское?» Но теперь тот издатель умер, и в новом издании книги этот совет непременно появится. Видишь, кое-какие преимущества у долгожительства все же имеются.
У них над головой скрипнули доски пола — похоже, в коридоре, возле комнаты мадам Эскофье. А потом они совершенно отчетливо услышали, как старая женщина заплакала. От этих жалобных звуков у Эскофье, похоже, перехватило дыхание. Он закашлялся, да так, что у него слезы на глазах выступили, и он их поспешно смахнул. Он вдруг показался Сабине очень маленьким, точнее, уменьшившимся. Лангустина в бокале совсем перестала сопротивляться — уснула.
Сабина налила Эскофье стакан воды, и он с жадностью ее выпил; его рука, державшая стакан, сильно дрожала.
— Эти твари совсем не такие, как мы, — сказал он Сабине. — У них нет мозга. Нет голосовых связок, чтобы крикнуть. Они не чувствуют боли. Они просто живут. И умирают. Для них все просто — жизнь и смерть.
