Такой ужин требовал многих часов подготовки и был весьма непрост во время подачи на стол. Несколько раз Эскофье, заметив, что бинты у него на руках промокли насквозь, был вынужден делать перерыв и менять повязку. Впрочем, он считал, что ему еще повезло. Больше всего порезов было на ладонях, пальцы не пострадали, и он легко со всем справлялся, поскольку ему помогала Сара.

В общем-то, все шло вполне гладко, однако жаркое Эскофье Саре подавать не позволил. Седло молочного барашка было приготовлено в точности так, как это сделал бы Ксавье. Это было его блюдо. И Эскофье сам внес его в кабинет. Когда он положил кусочек на тарелку юного Вильгельма II, тот попробовал кушанье и тут же попросил еще.

— Поразительно! — воскликнул он. — Вы должны прислать этот рецепт нашему дворцовому повару. Это так по-германски! Так по-королевски!

«Да этот юнец представления не имеет об истории», — подумал Эскофье.

Впрочем, сейчас было уже около полуночи, и казалось, что все это происходило давным-давно. Гамбетта и его гости отодвинулись куда-то в далекое прошлое, а перед Эскофье снова была обнаженная Сара.

— Ты обещал, что дашь мне попробовать вкус лунного света, — сказала она.

— Тогда закрой глаза.

Ее кожа пахла, как свежее сливочное масло; рыжие волосы мягкими волнами падали на хрупкие плечи. Они вызывали в душе Эскофье воспоминания об осени, об одетых в медь рощах и холмах. Шрам- полумесяц на животе у Сары действительно был ее единственным физическим недостатком, но Эскофье не осмеливался хотя бы просто поцеловать ее.

— Я не тому человеку открыл свою душу, — сказал он.

— Перестань думать.

Но он не мог перестать. Когда он впервые в тот вечер увидел Сару, она сидела на полу в мясной кладовой и держала на коленях голову Ксавье — точно Дева Мария со своим святым Сыном, только что снятым с креста. Rotisseur истекал кровью, и Эскофье, глядя на него, думал о том, что Ксавье, выбрал, наверное, самое мрачное и далекое от людей место. Повсюду виделись лишь бесконечные стойки с говядиной, подвешенной на перекладинах или разложенной на полках. Кладовая была буквально забита мясом. И там стоял страшный холод. И пахло подгнившей плотью и плесенью. Шеф-кондитер Жюль, тот самый, что работал когда-то медбратом в госпитале, устроенном Сарой Бернар в театре «Одеон», стоял с нею рядом и выглядел сердитым и красноглазым, как паук.

— Нож себе прямо в сердце воткнул!

Этим восклицанием Жюль ответил на незаданный вопрос. Было совершенно ясно, что он во всем винит Эскофье.

Сара самым обыкновенным маслом нарисовала Ксавье на лбу крест, помолилась и сказала:

— Пусть через это святое помазание Господь наш в своей любви и всепрощении поможет тебе милостью Святого Духа. — Затем она тем же маслом умастила его руки и прибавила: — Да спасет тебя Господь, да освободит Он тебя от греха, да возьмет Он тебя в свою обитель.

«Поминальная молитва», — подумал Эскофье. Этому Сара явно научилась в монастыре, а может, и в «Одеоне», играя какую-то роль.

— Аминь, — сказал Жюль.

— За полицией мы уже посылали, — сказала Эскофье Сара, — и с полицейскими расплатились. Я, собственно, заглянула в ресторан, чтобы сказать вам, что меня очень огорчило то, что вы сегодня утром так быстро ушли. Вы показались мне чем-то расстроенным. Вот я и пришла — а тут это. Его Жюль нашел.

Эскофье слышал наверху, на кухне, шаркающие шаги членов своей кухонной бригады и легко мог себе представить их всех — с красными потными лицами среди чудовищного жара плит, которые топили углем и коксом. Это был их собственный, личный ад. «Я слишком много от них хотел. Я был чересчур требователен». Он посмотрел на свои изрезанные, кровоточащие руки.

Пекарь Жюль поднял тело Ксавье с пола — так он привык поднимать мешки с мукой — и понес его наверх.

Сара и Эскофье за ним не последовали. Они стояли вдвоем в тесной промозглой кладовой. Она взяла его кровоточащие руки, поднесла к лицу, внимательно осмотрела и спросила:

— Гамбетта?

Он кивнул.

— «Ле Пти Мулен Руж» — последнее, что у Ксавье оставалось в жизни. А я пригрозил его уволить.

— Больше не думай об этом. Ты был рассержен.

— Я никому и никогда не позволяю сердиться у меня на кухне.

И тогда Сара повторила тот жест, который уже совершила сегодня утром, — по очереди поцеловала кончики его пальцев один за другим. И перепачкала губы его кровью.

— Эти немцы, — говорил Эскофье лежавшей на столе Саре, — были почетными гостями Гамбетты, а значит, и моими почетными гостями. И потом, Вильгельм — совсем мальчишка. Он несколько раз просил меня положить ему еще, как это сделал бы любой ребенок.

Ему хотелось прибавить: «У меня же не оставалось выбора, я должен был принять их как подобает», но это было бы не совсем правдой, и они оба прекрасно это понимали.

— Не думай больше об этом.

Мир казался Эскофье очень маленьким и опасным, но Сара снова нежно поцеловала его руки, теперь уже забинтованные, и он почувствовал, что оживает благодаря ей.

— Ты обещал, что я попробую на вкус луну, ведь обещал, правда? — шепотом спросила она.

— И ты ее попробуешь, — сказал он и услышал в собственном голосе отзвук печали.

Эскофье медленно сложил свой фрак, снял галстук, закатал запятнанные вином и кровью манжеты рубашки, тщательно вымыл руки холодной водой и перебинтовал их чистым бинтом. Затем взял высокую узкую бутылку с маслом, настоянным на белом трюфеле, вынул пробку, и по комнате разлился темный густой запах сырой земли, заглушая все прочие ароматы, витавшие в ночном воздухе.

Сара даже засмеялась от удовольствия.

— Одного лишь этого запаха достаточно, чтобы почувствовать, будто я, совершенно обнаженная, нахожусь ночью в джунглях.

— Но ведь там тепло?

— Да.

— И ты чувствуешь, что никак не можешь уснуть.

— Да.

— Это хорошо.

Затем очень медленно, капля за каплей, Эскофье проложил тонкую длинную дорожку из масла, настоянного на белых трюфелях, между грудями Сары до холмика ее нежного живота и двумя пальцами — ласково, осторожно — втер масло в кожу.

Дыхание у нее стало быстрым, неровным, поверхностным. Как и у него. Крошечной, переливающейся всеми цветами радуги ложечкой, сделанной из раковины дикой устрицы, Эскофье начал медленно раскладывать крошечные порции черной и красной икры вдоль ее ребер, рисуя маленькие, идеально правильной формы кружки. И каждый кружок сиял своим собственным светом — от темно-золотого до бледно-янтарного и от светло-серого до иссиня-черного.

Она лежала перед ним, точно пиршественный стол. Точно падший ангел в окружении звезд и небесных ароматов. Той же перламутровой ложечкой он зачерпнул чуточку черной икры из первого кружка и осторожно поднес к губам Сары.

— Это луна, — сказал он.

И она, не открывая глаз, позволила икре соскользнуть ей на язык. Эскофье знал, что, как только растает нежная оболочка, вкус будет изысканным и мимолетным. Так и случилось. Он понял это по выражению чистейшего наслаждения на лице Сары.

Здесь была икра и темной белуги, и золотистого алмаса, у которого такая нежная и маслянистая