Так вот, верхнее (неустойчивое) положение маятника практически никогда не находилось в фокусе внимания исследователей, и это несмотря на то, что со времени первых работ по механике движение маятника изучалось с особой тщательностью. Можно сказать, что понятие нестабильности было, в некоем смысле, идеологически запрещено» [210].

Здесь — один из корней конфликта науки с традиционным знанием, ибо последнее изначально представляет мир как борьбу порядка и хаоса. Это — сложное представление, альтернативное механистическому детерминизму. Поэтому вплоть до наших дней центральная догма науки Нового времени побуждала научное сообщество третировать традиционное знание как антирациональное. Это было условием для сохранения той парадигмы, которая позволяла продуктивно развиваться нормальной науке (в терминах Т. Куна).

Издержки такого ограничения, конечно, не ускользали от внимания ученых-мыслителей. Уайтхед в последней своей книге «Способы мышления» (1938) пишет: «Понятие безусловной стабильности определенных законов природы, а также определенных моральных кодексов представляет собой главную иллюзию, принесшую немало вреда философии» [244, с. 348]. Далее он добавляет: «Нет оснований считать, что порядок более фундаментален, чем беспорядок. Наша задача в развертывании такого общего понятия, в котором нашлось бы место для обоих и которое указывало бы путь для углубления нашего проникновения» [244, с. 378].

Как мы знаем из истории культуры, многие мировоззренческие и методологические конфликты протекают с эксцессами. Слишком сильные удары наносятся по противнику, слишком жестоко подавляют те, кто потерпел поражение, слишком нетерпимыми оказываются побежденные, когда представляется возможность для реванша или хотя бы для мщения. Подавление традиционного знания было сопряжено с такими эксцессами.

Это обусловило хрупкость структур «общества знания» — особую проблему его социологии, Лоренц писал: «Привычки, которые человек воспринимает через социальную традицию, связывают его с людьми гораздо сильнее, чем любой обычай, освоенный индивидуально, и разрушение традиции сопровождается очень интенсивным чувством страха и стыда… Иерархические отношения между тем, кто передает традицию и тем, кто ее воспринимает, являются обязательным условием для того, чтобы человек был готов ее усвоить. С этим тесно связан и процесс, который мы называем поиском идентичности… Это и помогает сохранять устойчивость культурных структур. Но против этого восстают все революционные силы, враждебные устойчивым структурам. Они побуждают человека выбросить за борт любую традицию» [28, с. 318].

Триумф научного рационализма не позволил интеллектуальной элите Запада осознать важное положение: рациональное мышление, «освобожденное от догм традиции» и не армированное религиозными метафизическими смыслами, очень уязвимо (во время Реформации говорили о беззащитности разума перед «происками дьявола»). К этим опасениям не прислушивались и усилий для синтеза научного и традиционного знания не предпринимали. Приступы иррационализма в «обществе знания» — важная глава в истории культуры.

При переходе к постиндустриализму наблюдалось несколько таких волн. Одна из них прокатилась по интеллектуальной элите США. Как пишут, в тот момент от «самых передовых физических теорий… было уже рукой подать, по выражению Ф. Капры, „до Будды или до Бомбы“, и только от сознания и морали конкретного ученого зависело, какой путь он изберет. Дальнейшее познание окружающего нас мира, включая и общественные структуры, должно было осуществляться на путях расширения и метаморфозы существующего типа человеческого сознания, а эта посылка предполагала в качестве обязательного элемента отказ от рационально-логических систем миропознания и мировосприятия. И как подчеркнул американский исследователь Дж. Уэбб, „отказ от Разума как категории мышления предполагал и отказ от общества, чьим орудием являлся Разум“.

Во второй половине 60-х — первой половине 70-х годов „иррациональное подполье“ охватило все сферы общественного организма США. Контркультурная система ценностей отвергала рационализм как метод мышления, применимый в основном к материальным сторонам бытия. И в этом смысле господствующим ценностям, особенно правящих классов и слоев общества, которые базировались на идеях капитализма, индивидуализма и получения максимальных прибылей, были противопоставлены апокалипсические по духу воззрения о царствах не от мира сего.

Особо следует сказать о том, что наиболее сильно влияние контркультурной системы ценностей чувствовалось в религиозной жизни США, которая оказалась под чрезвычайно сильным воздействием различного рода сект и культов, особенно восточных (буддийских, дзен-буддийских, даосистских и др.)» [239][71].

Одновременно отказ от огромного массива накопленного и сохраненного в традиции знания снижает и эффективность общественной деятельности. Это снижение компенсировалось в Новое время огромными возможностями для технологического прогресса, открытыми благодаря научному знанию, в том числе в сфере вооружения и военной организации. Технологическое превосходство обеспечило Западу возможность крупномасштабного изъятия ресурсов из колоний и зависимой периферии. Однако по мере того, как незападные страны осваивали науку и технологию, не отказываясь от использования традиционных знаний собственной культуры, Запад начинает сдавать позиции в соревновании. Традиционные знания, разумеется, могут быть использованы не только в конструктивном ключе, но и как способ сопротивления «вестернизации»[72].

О сокращении познавательных возможностей при разрушении традиций под натиском рационализма Лоренц пишет: «В этом направлении действует установка, совершенно законная в научном исследовании, не верить ничему, что не может быть доказано. Поэтому молодежь „научной формации“ не доверяет культурной традиции. Борн указывает на опасность такого скептицизма в приложении к культурным традициям. Такой скептицизм опасен. Они содержат огромный фонд информации, которая не может быть подтверждена научными методами» [28, с. 258].

Если бы декларируемый картезианской наукой отказ от традиционного знания был бы действительно реализован, это означало бы катастрофический регресс всей мировой цивилизации, включая Запад. Образованные люди, находясь в «поле» всего накопленного человечеством знания, очень часто просто не могут его оценить. Следуя наивному евроцентризму, они преувеличивают значение той научной и технологической революции, которая началась всего четыре века назад (а некоторые вообще мыслят современный фонд знания как созданный за последние полвека). Проникнутый евроцентризмом человек уверен, например, что техника, искусственный мир, в котором он живет, создана, в основном, в Новое время, цивилизацией Запада. Он видит лишь телевидение, мобильный телефон, Интернет. А хлеб — это для него часть природы. Не понимает уже, что для судеб человечества приручение лошади или выведение культурной пшеницы и картофеля были несравненно важнее изобретения атомной бомбы. До какого абсурда мог доходить этот евроцентризм, хорошо видно по той идеологической кампании, которую в России пришлось пережить во время перестройки[73].

Леви-Стросс пишет о таком взгляде: «Два-три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе…

Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай — стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни — технической, экономической, социальной и духовной — какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии.

Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий — там созданы такие обширные теоретические и практические системы, как йога Индии, китайские методы дыхания или гимнастика внутренних органов у древних маори…