противоположное направление аргументации: в наши дни своим авторитетом наука придает вес мистическим утверждениям» [276, с. 93].

На Международном конгрессе по истории науки и техники в Испании (1993) докладчик показал план Гранады — скачок в «мир точности» воочию. Средневековый город разрублен, как саблей, наискось, прямым проспектом Gran Via, в конце которого начинаются квадраты кварталов современного города.

К. А. Свасьян приводит слова немецкого философа Р. Штайнера: «В ньютоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о природе, полностью оторванными от человека… Современная наука, стремясь подчинить себе природные явления с помощью математики, изолированной от человека и внутренне уже не переживаемой, способна в своем обособленном математическом созерцании и со своими оторванными от человека понятиями рассматривать только мертвое; с отторжением математики от живого ее можно применять лишь к мертвому» [220].

Точные слова Даниила еще более определенны: «А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени; многие прочтут ее, и умножится ведение» (Дан. XII, 4).

Заметим, что в настоящий момент «общество знания» Запада не только придает онтологическое значение теориям, но и побуждает к судьбоносным для мира политическим действиям на основе гипотез, порой сомнительных. Примером служат действия, связанные с «парниковым эффектом».

Заметим, впрочем, что до российской «образованной публики» извинения научного сообщества не дошли. Стремясь войти в западную цивилизацию, наша интеллигенция упорно не желает видеть глубоких сдвигов в самих культурных основаниях этой цивилизации, рискуя, таким образом, действительно выпасть из желанного цивилизационного процесса.

О значении «мышечного мышления» как пускового механизма для теоретизирования говорили многие ученые (например, Эйнштейн пытался представить себе, что «чувствует» луч света в пустоте; он говорил: «Сначала я нахожу, потом ищу»).

Гейзенберг цитирует одно из писем Гёте: «В том-то и состоит величайшая беда новой физики, что экспериментальные орудия оказались как бы обособленными от человека, и в познании природы и даже ее возможных действий решили ограничиваться только тем, что выведено из показаний искусственных инструментов. То же самое и с вычислениями. Существует много истинного, но не поддающегося вычислению, а равным образом и такого, что нельзя подвергнуть решающему эксперименту» [93, с. 310].

Хюбнер отмечает, что речь идет о формальной рациональности и точности, означающих не связь новой техники с разумом, а страсть к техническим изменениям и следование математическим моделям. В устойчивые представления о реальности уже не верят, верят в «модели», так что и об элементах реальности думают как о «моделях». Гипостазирование, склонность принимать понятия и модели за сущностные стороны реальности стало важной деформацией рационального сознания в «онаученном» обществе.

П. Фейерабенд пишет: «Либеральные интеллектуалы являются также „рационалистами“, рассматривая рационализм (который для них совпадает с наукой) не как некоторую концепцию среди множества других, а как базис общества. Следовательно, защищаемая ими свобода допускается лишь при условиях, которые сами исключены из сферы свободы. Свобода обеспечена лишь тем, кто принял сторону рационалистской (т. е. научной) идеологии».

Слыша от современного физика, что научное знание всегда есть добро, нельзя не вспомнить саркастическую реплику Ницше: «„Где древо познания — там всегда рай“, — так вещают и старейшие, и новейшие змеи».