Г.К. Рогинский уже в начале пространной обвинительной речи перешел к «установлению связей» подсудимых с известными троцкистами, пытаясь доказать, что те получили указания о проведении актов вредительства от Муралова из Новосибирска, Пятакова из Москвы.
И все же обвинение поначалу неизбежно сводилось к тому, что следовало скорее называть преступной халатностью или в крайнем случае экономическим саботажем. Лишь позже, в ходе самого суда, при активной поддержке со стороны самих обвиняемых, процессу удалось придать все же чисто политический характер. Так, Шестов заявил, что он «получил прямую директиву от Пятакова на проведение подрывной и террористической работы в Кузбассе», кото-рую должен был «согласовать с Мураловым». Признал Шестов и более жуткое. Якобы Пятаков поручил ему «организовать (террористические) акты против членов политбюро и членов правительства, приезжающих в Западно-Сибирский край, а также против секретаря Западно-Сибирского крайкома Эйхе»[345].
Именно такого рода показания, а также использование имевшихся в деле признаний Дробниса и Строилова позволили Г.К. Рогинскому создать чисто умозрительную картину террористической деятельности троцкистов. Той, которой в масштабах страны руководил Пятаков, а в Западной Сибири — Муралов, работавший рука об руку с Богуславским и неким Сумецким (его фамилия прозвучала лишь на новосибирском процессе и больше никогда не повторялась). В Кузбассе действовала группа, состоявшая из Носкова, Шубина и Курова, направляемая Дробнисом, а в Прокопьевске — Черепухина и Арнольда, которые, мол, и организовали неудачное покушение на Молотова в сентябре 1934 г. [346].
Выездное заседание военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В.В. Ульриха вполне удовлетворили система доказательств, приводимых Г.К. Рогинским, чистосердечные признания обвиняемых, и 22 ноября все подсудимые были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу. Правда, на третий день президиум ЦИК СССР троим из них заменил смертную казнь десятью годами тюремного заключения[347].
Тем, кто знакомился с отчетами о новосибирском процессе, непременно должны были броситься в глаза две весьма примечательные детали. Практически отсутствовала обычная в таких случаях пропагандистская шумиха, не было, как в августе, пространных подборок «откликов». Они оказались на этот раз очень небольшими по объему, публиковались лишь вместе с материалами «Из зала суда». Кроме того, в логически подводившей итог процесса передовой «Правды» за 23 ноября «Справедливый приговор» вряд ли случайно утверждалось: «Троцкисты представляют численно ничтожную кучку…» Эту мысль ненавязчиво подтверждало и то, что . на скамье подсудимых находилось всего десять человек, да еще шесть фигурировало на суде как несомненные участники некоего будущего процесса.
Те же, кто был знаком с «Директивой», — а это по меньшей мере все секретари обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий вне зависимости от того, являлись они членами и кандидатами в члены ЦК ВКП(б) или нет, — обязательно должны были заметить и то, что на новосибирском процессе почему-то обвиняли лишь троцкистов, а о зиновьевцах, которые, казалось бы, отныне находились с ними в неразрывной связи, не говорилось ни слова. О них словно бы забыли, как забыл П.П. Постышев в докладе, сделанном 29 августа на Киевском областном активе, когда рассказал о ликвидации «Украинского троцкистского центра», возглавлявшегося Ю.М. Коцюбинским и объединявшего только тех, кто на самом деле, да еще вплоть до 1929 г., не скрывал своей политической ориентации на Троцкого[348] .
Столь твердая и неизменная линия могла означать только одно: жесткое намерение узкого руководства с помощью НКВД — вне зависимости от того, кто возглавлял наркомат, Ягода или Ежов, — как можно скорее добиться тотального разгрома прежде всего троцкизма. Ликвидировать всех без исключения причастных именно к этой оппозиции, даже давно отошедших от нее или демонстративно порвавших с нею, публично раскаявшись в том перед партией. И еще данная непреклонная линия должна была непременно насторожить А.П. Розенгольца, А.С. Бубнова, В.А. Антонова-Овсиенко, Н. Осинского, последних из подписавших во время дискуссии 1923 г. «Заявление 46-ти» в поддержку Троцкого, но до сих пор не только оставшихся на свободе, но и занимавших весьма ответственные посты, входивших в широкое руководство.
Какие бы то ни было материалы о кузбасском деле исчезли 24 ноября. А через два дня все средства массовой информации стали сообщать в основном о самой главной теме — о ходе VIII чрезвычайного съезда Советов СССР, созванного для решения лишь одной задачи — обсуждения и принятия новой конституции. Съезд открылся в 5 часов вечера 25 ноября в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца докладом Сталина, который практически мало чем отличался от такого же доклада, опубликованного в стенограмме июньского пленума.
Сталин начал с цитирования постановления VII съезда о необходимости демократизации избирательной системы, уточнения социально-экономической основы конституции и проведении очередных выборов органов советской власти на основе новой избирательной системы. В главной части доклада он практически сохранил прежнее членение на разделы, лишь деля или объединяя их по смыслу: об изменении в жизни СССР за последние двенадцать лет; об основных особенностях проекта конституции; о буржуазной критике проекта; о назначении новой конституции. Добавил он только самое необходимое, рассказав о поправках и дополнениях к проекту, внесенных на основе всенародного обсуждения. Однако, как и на июньском пленуме, не объяснил, каким образом предусмотренные съездом поправки всего лишь по двум вопросам превратились в проект принципиально иной конституции.
Сделал акценты Сталин в докладе на другом. Во втором (практически первом) разделе, «Изменения в жизни СССР за период с 1924 г. по 1936 г.», он охарактеризовал текущий момент как «последний период НЭПа, конец НЭПа, период полной ликвидации капитализма во всех сферах народного хозяйства». Вместе с тем повторил и собственный тезис полугодовой давности об исчезновении в Советском Союзе классического пролетариата. «Наш рабочий класс… часто называют по старой памяти пролетариатом», — сказал он и пояснил: «Наш рабочий класс не только не лишен орудий и средств производства, а наоборот, он ими владеет со всем народом… Можно ли после этого назвать наш рабочий класс пролетариатом? Ясно, что нельзя»[349]. Делегатам давалась возможность самим прийти к логическому заключению: раз нет пролетариата, то не может быть и его диктатуры.
В следующем разделе, «Основные особенности проекта конституции», Сталин раскрыл свое понимание сложившейся в стране формации. Подчеркнул ее основу — уже возникшую, утвердившуюся, ставшую господствующей социалистическую собственность. Пояснил — ею являются «земля, леса, фабрики, заводы и прочие орудия и средства производства». Обобщил — «проект конституции опирается на эти и подобные им устои социализма, он их отражает, он их закрепляет в законодательном порядке». Сделал тем самым реверанс в адрес левых. Однако вскоре, в пятом разделе доклада, посвященном анализу поправок и дополнений к проекту, Сталин снова вернулся к характеристике реальной формации, категорически потребовал сохранить в неприкосновенности первую статью, объявляющую Советский Союз «государством рабочих и крестьян»[350], недвусмысленно подчеркнул: ни о какой диктатуре пролетариата речи больше быть не может.
Не довольствуясь тем, Сталин еще дважды вернулся к этой, не только по его мнению, ключевой проблеме. Сначала, несомненно подыгрывая левым, он отметил, что в СССР «государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу как передовому классу общества». А затем, открыто полемизируя с ними же, оценивающими проект как «сдвиг вправо», как «отказ от диктатуры пролетариата», как «ликвидацию большевистского режима», парадоксально объяснил новую, предлагаемую проектом конституции социальную базу как «расширение базы диктатуры рабочего класса и превращение диктатуры в более гибкую, стало быть, более мощную систему государственного руководства обществом»[351].
И все же о самом важном, основополагающем, фундаментальном Сталин позволил себе сказать лишь в конце пятого раздела доклада. Решительно отклонив поправку, требовавшую «запретить отправление религиозных обрядов… как не соответствующую духу нашей конституции», он остановился на предлагаемой поправке к статье 135, которая предусматривала сохранение лишенцев. Он сказал:
«Я думаю, что эта поправка также должна быть отведена. Советская власть лишила избирательных прав нетрудовые и эксплуататорские элементы не на веки вечные, а временно, до известного периода… Не пришло ли время пересмотреть этот закон? Я думаю, что пришло время». Не ограничиваясь этим, Сталин
