ставивших своей целью организацию террористических актов в отношении руководителей советской власти и партии и в первую очередь в отношении товарища Сталина».

Хотя следствие еще продолжалось и до суда «дело» не дошло, «Сообщение», тем не менее, называло «контрреволюционные группы»: в правительственной библиотеке (Н.А. Розенфельд, Бебутова, Муха-нова, Давыдова, Бураго, Раевская и др.); в КК (Дорошин, Поляков, Павлов, Синелобов, Лукьянов и др.); троцкистской молодежи (Л.Я. Нехамкин, С.Л. Седов, Асбель, Белов и др.). А далее сознательно подчеркивалось:

«Многие из участников и в особенности участниц кремлевских террористических групп (Нина Розенфельд, Раевская, Никитинская и др.) пользовались прямой поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многие из этих сотрудниц тов. Енукидзе принял на работу и с некоторыми из них сожительствовал».

Казалось бы, после такого утверждения должен был последовать пункт о необходимости отдать секретаря ЦИК СССР под суд. Однако здесь в «Сообщении» делался странный поворот на 180 градусов. Маловразумительный, алогичный:

«Само собой разумеется, что тов. Енукидзе ничего не знал о готовящемся покушении на товарища Сталина, а его использовал классовый враг как человека, потерявшего политическую бдительность, проявившего несвойственную коммунисту тягу к бывшим людям».

Именно такое, предельно мягкое объяснение поведения Енукидзе и позволило смягчить намеченные оргвыводы.

«Учитывая же вскрытые следствием факты, — отмечалось в «Сообщении», — и особенно за последнее время, ЦК считает необходимым обсудить на ближайшем пленуме ЦК вопрос о возможности оставления тов. Енукидзе в составе членов ЦК ВКП(б)»[161].

Между тем комиссия ПБ под председательством Ежова завершила порученную ей чистку служащих Кремля. Из 107 сотрудников аппарата ЦИК СССР, в том числе и правительственной библиотеки, были оставлены на работе лишь 9. Об этом Ежов рассказал в докладах, сделанных 23 марта на трех закрытых партсобраниях: работников ЦИК СССР, ВЦИК, совнаркомов СССР и РСФСР, гаража особого назначения; КК, специальной охраны и отдельной роты охраны; Школы имени ВЦИК. Он поставил в известность коммунистов об отрицательной роли во всем происшедшем Енукидзе, о том, что в правительственной библиотеке арестован 21 человек, в КК — 14, а всего под следствием находятся 65 человек.

Реакция Енукидзе на происходящее оказалась элементарно простой. Он не стал возражать, спорить, защищать себя. Промолчал, признавая тем самым все обвинения в свой адрес. Решил переждать грозные события. Практически сразу, 25 марта, направил в ПБ заявление: «По состоянию моего здоровья я не могу сейчас выехать в Тифлис — место моей новой работы. Прошу предоставить мне двухмесячный отпуск для поправления моего здоровья с выездом для этого в Кисловодск». На следующий день просьба Авеля Сафроновича, возможно, не в последнюю очередь и потому, что тот не стал выяснять, в какой же должности ему предстоит работа в Тифлисе, была удовлетворена[162] .

Ежов, казалось, не заметил, что НКВД подсунул ему выгодную только наркомату версию, которую ему пришлось принять и отстаивать как собственную, выстраданную. Не заметил или, во всяком случае, не обратил внимания на многие странности, противоречия, явные несуразности в переданных ему материалах, которые должны были его насторожить.

Например, что Муханова никак не годилась на ту роль, которую ей отвели Молчанов и Каган. При всем желании она не могла проникнуть в Кремль для совершения теракта, ибо еще в декабре 1933 г. уволилась из правительственной библиотеки и перешла на работу в Кинокомбинат. По той же причине она не могла и сообщить Бенксон сведения о системе охраны Кремля, действующей в настоящем, а не в прошлом.

Более того, решающим для Ежова при оценке результатов следствия должен был бы стать вопрос: зачем «разветвленной контрреволюционной организации» поручать убийство Сталина двум женщинам, не умевшим пользоваться оружием, даже не представлявшим, как конкретно они будут осуществлять задуманное преступление? И это при том, что среди арестованных «заговорщиков» находились высшие чины КК, люди, прошедшие гражданскую войну и потому отменно владевшие оружием. Люди, руководившие обеспечением безопасности членов узкого руководства, в том числе и Сталина, а потому знающие все слабые места системы охраны в Кремле, чем и должны были бы воспользоваться прежде всего. Но Ежов не придал значения такому важному обстоятельству, проигнорировал его, бездумно восприняв версию НКВД.

Нельзя исключить и иной интерпретации происходившего. Столь же возможно, что Ежова поставили в известность об изменившихся после 3 марта правилах игры. Уведомили (кто именно — Сталин, Ворошилов, кто-то другой?) о том, что армейских не следует затрагивать. Как бы забыть о них. Даже о тех четырнадцати, кто был арестован. Поэтому-то Ежов мог вполне сознательно проигнорировать вопиющий факт, что из ста семидесяти протоколов допросов и восьми — очных ставок, поступивших к нему из НКВД за февраль и март, только один (!) отражал показания сотрудников КК, в частности Синелобова. Причем протокол не содержал ни намека на «полезные» для следствия сведения. На все многочисленные вопросы, призванные в любой форме подтвердить лишь одно — передачу им данных о системе охраны Кремля сестре — библиотекарю правительственной библиотеки, он отвечал на редкость однозначно: «Не помню», «Не знаю», «Не было», «Отрицаю».

Всего лишь как председатель КПК, словно «забыв» о существовании «Кремлевского дела», Ежов в первых числах апреля подписал протокол о вынесении Р.А. Петерсону строгого выговора «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой, слабую политико-воспитательную работу среди сотрудников и неудовлетворительный подбор кадров». Одно слово «неудовлетворительный» в протоколе фактически перечеркивало вскрытый следователями НКВД «заговор с целью убийства Сталина».

Петерсона явно выводили из-под удара и в прямом, и в переносном смысле. 9 апреля ПБ утвердило решение, основанное на протоколе КПК, по которому его освободили от обязанностей коменданта Кремля[163], а вскоре перевели в столицу Советской Украины к Якиру. Назначили помощником (заместителем) командующего Киевским военным округом по материальному снабжению и на два года исключили из числа причастных к «Кремлевскому делу».

Сразу же после появления «Сообщения ЦК» прежний вариант структуры «контрреволюционной организации» СПО вновь скорректировал. Ввел в нее еще одну группу, более соответствовавшую предопределенной и уже объявленной цели «заговорщиков». А для того воспользовался готовностью Мухановой признать и подтвердить все, что требовалось.

28 марта во время очередного допроса Муханова предалась воспоминаниям. Рассказала, как переехала в 1922 г. в Москву из Самары и поселилась на квартире у знакомого отца, некоего Г.Б. Сииани- Скалова, служившего в гражданскую войну офицером у Колчака и потом якобы поддерживавшего отношения с бывшими сослуживцами. Все они, по словам Муха-новой, входили в подпольную белогвардейскую организацию, в которую вовлекли и ее, молодую и неопытную девушку. Ни Муханову, ни следователей не смутили важные детали биографии Синани — то, что он несколько лет выполнял ответственное задание советской власти в Монголии и Китае, что после возвращения на родину стал работать в… исполкоме Коминтерна.

«Белогвардейская группа» оказалась последним достижением следствия. Допросы, продолжавшиеся весь апрель, не принесли ничего нового, неожиданного. Лишь «подтвердились» очередными показаниями уже имевшиеся «признания», ставшие единственным доказательством существования «контрреволюционной организации» и ее преступных замыслов. И потому 2 мая Ягода направил Сталину докладную записку: