Внутри обнаружилось овальное помещение, его стены обретали прозрачность по мере того, как поднимались кверху, образуя высокий купол. По человеческим меркам тут было чересчур много места, а для такой каланчи как зинн, пожалуй, что и в самый раз. И нигде не видно пульта управления или пилотского кресла, только пассажирская кабина с двумя подвесными петлями и двумя же принесенными специально для людей плюшевыми креслами. Как только на борту оказались Корт и Вальсик, Кормилец Узников залез в петлю. Другую уже занимала его фотир Первая Дань.

Если на лицах зиннов и отражались какие-то чувства, людям их было не распознать. Однако детская голова нырнула на манер поплавка, и дернулся свисающий членистый живот: это, конечно же, сказывалось возбуждение.

— Андреа Корт! Как я рада снова увидеть своего друга-человека!

У советника все пуще свербила мысль, что это западня. Но с какой целью она подстроена, не угадаешь, хоть мозги вывихни.

— Здравствуй, Первая Дань. Мне тоже в радость встреча с юной зиннской подружкой. Как я поняла, в этом путешествии ты составишь нам компанию?

— Пока создавался остров, я часто бывала там. Очень красиво, да ты и сама увидишь. Убийце мистеру Фарру непременно понравится его новый дом. А сейчас, если не возражаешь, в знак нашей дружбы я подарю тебе вещь, которую сделала своими руками. Можно показать?

— Моя фотир — весьма талантливый художник на досуге, — пояснил Кормилец Узников.

Успевшая помрачнеть Корт дала согласие. В руках Первой Дани появился непримечательный диск, и после недолгих и совершенно неуловимых для советника манипуляций в воздухе образовался изумительно реалистичный бюст Андреа, какой она выглядела накануне вечером, с мельчайшими подробностями, даже с блестящими дорожками слез. Раскрашен он был в полутонах; странноватые фиолетовые тени говорили то ли о недюжинном даре художника, то ли об особенностях зиннского цветовосприятия. Необычной оказалась и перспектива, а глаза такие большие и круглые, каких не увидишь, пожалуй, на человеческом лице. И все же сходство не вызывало сомнений, а глубокая уязвленность и грусть пополам со злостью вообще удались на славу. Андреа, не питавшая особой страсти к изобразительному искусству, была ошеломлена: до чего же досконально удалось нечеловеческому ребенку разгадать ее при первой же встрече.

Ее бросило в жар при мысли, что Вальсик стала свидетелем этого крайнего проявления беззащитности. Но наконец вернулся дар речи, и советник промямлила:

— Благодарю тебя, Первая Дань. Ты оказала мне большую честь.

— Совсем напротив, — возразила фотир. — Это для меня честь: редкому художнику за столь короткую жизнь удается найти совершенную натуру.

Теперь у Андреа запылали и уши. Она сунула диск в карман пиджака. Села, уткнулась взглядом в прозрачную часть фюзеляжа. На борту зиннского флаера она пробыла считаные минуты и не почувствовала ни рывка, ни ускорения. Однако летательный аппарат уже успел стартовать и оставить далеко позади последний город великой цивилизации. Теперь они разгонялись над густым зеленым лесом, и напрасно советник искала в нем дороги и дома.

Наконец она, кривясь, спросила:

— Уважаемый Кормилец Узников, нельзя ли с этим зрелищем что- нибудь сделать? А то я не в ладах с высотой.

— С удовольствием. — Зинн как будто и не шелохнулся даже, однако борт сразу потускнел.

Вальсик ухмыльнулась, но шрамы и боевая раскраска напрочь скрадывали ее веселье.

— Ты же в орбитальном городе родилась. Как тебе удавалось не глядеть в окна?

Тон у Андреа невольно получился слишком холодым:

— Мимо окон я старалась проходить побыстрее.

— А если не получалось?

— Тогда я терпела.

Тут наступила пауза. Вальсик вздохнула с видом усталым и недоумевающим. Зинны, оставаясь непроницаемыми, как будто пытались вникнуть в смысл инопланетного ритуала, которому ненароком стали свидетелями. Наконец Первая Дань нарушила тишину:

— Андреа, все нормально. Я знаю, что такое страх.

Ну как не обрадоваться возможности сменить тему? Корт позволила себе чуточку растянуть губы в улыбке:

— И что же тебя, Первая Дань, пугает?

— Неудача. Я вовсе не желаю прожить жизнь напрасно.

— Вот это правильно, — кивнула Андреа.

— Еще я боюсь зла. В основном потому, что оно такое чуждое, непонятное. Как представлю себе существо, которое взаимодействует с миром только ради удовлетворения своих потребностей и не оставляет после себя ничего, кроме причиненных страданий… Всю ночь потом не уснуть. А ведь такое существо есть, и от этого мне еще страшнее, но и любопытство разбирает. На его месте я бы просто жить не захотела.

Андреа Корт, почти все отрочество считавшая вот таким же исчадием ада себя, не желавшая жить и предпринявшая не одну попытку самоубийства, потерла на запястье тонкий шрам.

— В этом ты не одинока.

— Да, знаю, такие существа страшны и твоему народу, и для меня это интереснейший парадокс: почему же тогда вы производите столько особей с опаснейшими качествами? Чуть ли не десять процентов от вашего общего числа, как я слышала. Потрясающе много! Очень хочется узнать, откуда берется все это зло.

Тут вмешался Кормилец Узников:

— Поосторожнее, дитя мое. Можешь ненароком обидеть наших гостей.

— Какие могут быть обиды? — буркнула Корт и сама же удивилась просквозившему в голосе раздражению. Повернувшись к Первой Дани, она добавила: — Твой родитель мудр, но он переоценивает нашу чувствительность. Нет ничего постыдного в искренности. Наоборот, ты заслуживешь похвалы. Такая умная девочка, задаешь вопросы из тех, которые у нас считаются великими и вечными.

— Спасибо, — сказала Первая Дань. — Но я не такая умная. И вопрос этот слышала много раз.

— Как и я. А чего еще ты боишься, Первая Дань?

— Смерти, — ответил ребенок.

Тут Вальсик показала, что умеет улыбаться и не выглядеть при этом свирепым зверем. Она заметила с искренней теплотой:

— Ну, ее-то все боятся.

— И что, если знаешь об этом, уже не должно быть так страшно? Но я все равно боюсь смерти. С самого раннего детства, с того дня, когда поняла, что она собой представляет.

— Тоже ничего странного, — сказала Корт. — Наверное, через это проходят все разумные существа.

— Но не все разумные существа — дети вымирающего народа. Порой я смотрю на звезды и напоминаю себе, что когда-то мы были неисчислимы. А потом опускаю взгляд