своей вселенной, и предложение зиннов — долгожданное доказательство того, что сладкая вера в собственную исключительность вовсе не бредовый морок.

У входа в бальный зал Андреа задержали надзиратели. Пока она ставила требуемую подпись, тот, что слева, аж попятился. Надо же, оказывается, репутация Андреа Корт пугает охранников самого Саймона Фарра.

— Ну, и как он тут живет-поживает?

Охранник справа, худой, бледный и в свою работу явно не влюбленный, пожал плечами:

— Да кого это волнует?

— Вас должно волновать, уважаемый. Когда сторожишь опасного зверя, полезно следить за переменами в его настроении.

— А если у него настроение без перемен? Только злобное и агрессивное?

— На это я отвечу, что вы попросту невнимательны. Узкий эмоциональный спектр все-таки остается эмоциональным спектром.

Надзиратель слева, до сего момента брезгливо крививший рот, вдруг ухмыльнулся. И не было в этой ухмылке ничего недоброго, хотя на вид она мало отличалась от прежней мины. Он пригладил ладонью редкие светлые волосы и сказал:

— Ага, советник, я вас понял. Часа два назад говорил с ним, так он был без самой малости вежливым. Правда, и хамства подпускал, но мне сдается, больше по привычке. Да что там, он вел себя как нормальный человек, насколько это возможно для законченного подонка.

— Ну, спасибо, — кивнула Корт. — Теперь мне будет проще.

Она вошла в бальный зал и остановилась как раз у «линии отключения»; такая дистанция считалась предельно допустимой для общения с арестантом.

— Саймон!

По ночам Фарр спал мало, предпочитая в течение дня вздремнуть два-три раза по паре часов. Сейчас он прохаживался кругами невдалеке от койки.

При появлении Корт двинулся навстречу, остановившись на минимальном безопасном для него расстоянии: еще на волосок вперед — и сработает имплантат.

— Советник? Что привело такую красавицу в мое убогое обиталище? Да еще в столь неудобный час?

Это был тот самый человек, чей портрет Андреа видела в кабинете Вальсик. Только постарел на тринадцать лет и потолстел. Ничего садистского в его облике не выказывалось, разве что ухмылочка допускала негативную трактовку. Однако Андреа убедилась на личном опыте, что самые худшие из нас так и норовят схорониться под ангельской внешностью.

Да если на то пошло, сколько раз она слышала комплименты насчет своего милого личика?

— Просто захотелось вдруг на вас посмотреть.

У Фарра дрогнули губы.

— Это всегда пожалуйста. Переходите черту и разглядывайте меня во всех подробностях.

— Ага, чтобы прикончить вас в порядке самообороны? Такого зла я своей карьере не желаю.

Он захихикал:

— Нравится вас слушать, честное слово! Но насчет самообороны — это уж вы загнули. Захочу — пополам разорву и даже не вспотею.

— Вот только каждая моя половина запросто сможет вас прикончить. Еще одна дурацкая угроза, и я уйду восвояси, а наш вопрос останется нерешенным. Мистер Фарр, я ведь уже говорила, что нисколько вас не боюсь. Даже будь вы в полном расцвете физических сил, я бы как-нибудь с вами справилась. И не таких лопала на завтрак. Но я здесь не ради этого. Советую быть повежливее со своим адвокатом, это в ваших интересах.

Фарр показал зубы, почесал небритый подбородок и ухмыльнулся с фальшивой приязнью.

— Дьяволица, а не женщина! Эх, были б мы на другой планете, уж я бы за вами приударил!

— На другой планете вы бы попытались взять меня силой. Но, к счастью для нас обоих, мы находимся здесь, и у меня есть лишь несколько часов на проверку места вашего будущего содержания. Говорите, какие вопросы я должна задать зиннам.

Он одобрительно поднял бровь, снова почесал челюсть и принялся ходить взад-вперед вдоль черты — ни дать ни взять зверь, ищущий слабину в своей клетке.

— Да сколько можно эту тему мусолить? Который месяц уже… Я бы не отказался от солнечного света, от пищи по моему выбору, от лекарств. В части развлечений — любой выбор голофильмов и нейрозаписей. Лесок для прогулок тоже пришелся бы кстати… И все это обсуждалось задолго до вашего прибытия.

— Может, стоит обосновать кое-какие пункты?

В его глазах на миг появилось нечто вроде тоски.

— Я им говорил, что хочу каждый день плавать. Люблю это занятие, в детстве пристрастился. Мы на берегу океана жили, и в воде барахтаться мне нравилось больше, чем общаться на суше с дерьмовыми людишками. Я ведь с фабричной планеты. Наши власти заключили концессионный договор с корпорацией «Боеприпасы Беттельхайн», и океаны превратились в невообразимую помойку… Можно запросто определить место моего рождения: берете кровь на анализ, смотрите, какой химии я нахватался…

— Плавание. Хорошо, я запомню. Еще что-нибудь напоследок?

— Еще хочется тактильного порно, — с похотливо-томным вздохом проговорил он, — но это, наверное, входит в пункт насчет нейрозаписей. Вы бы не согласились посодействовать, а? Готов данную просьбу поставить в начало списка.

На это Андреа просто не ответила.

— Еще один вопрос, и я ухожу. Мы это уже обсуждали, но чувствую, проверить не мешает.

— Валяйте.

— Когда я завизирую договор, вся ответственность за вашу жизнь и здоровье перейдет к зиннам. Никакие учреждения Конфедерации более не получат к вам доступа. Вполне возможно, вы больше не увидите собрата по человеческому роду. Вы действительно к этому готовы?

Фарр ехидно улыбнулся.

— Думаете, помру от одиночества?

— Прошу не забывать, что я ваш адвокат. Постарайтесь усвоить, что вопросы я задаю, исходя из ваших интересов, и будьте любезны отвечать без фиглярства.

От социопата наподобие Саймона Фарра очень трудно добиться эмоциональной прямоты. Такие люди раскрываются лишь в тех случаях, когда честность сулит им выгоду, когда правда — единственный способ получить желаемое, не прибегая к убийству.

Последовал кивок, почтительный лишь на вид — Фарр знал о великой силе уважения. Андреа была готова получить порцию льстивого трепа, однако услышала нечто совершенно иное.

— Советник, вот что я вам скажу. Я ведь худший из худших. Меня всегда держали отдельно от прочего тюремного сброда. Очень уж много со мной хлопот: то дерусь, то скандалю, то кого-нибудь травмирую. На последней киче вообще в одиночке заперли: прогулка только полчаса в день, и то под конвоем. Я там изловчился надзирателю морду порезать, вот и угодил в изолятор. Пять лет меня кормили через дырку в самом низу двери, и ни слова доброго, кроме приказов топать в камеру. Никто не приходил на свиданку посочувствовать, послушать жалобы сидельца на паскудную жизнь.