обратно на полку и ушел из библиотеки. Остаток дня он гулял по городу. Тревога Митчелла по поводу того, что он не выкладывается как следует в Калигхате, сосуществовала у него в душе, как ни странно, с подъемом настоящего религиозного чувства. В Калькутте его почти все время переполняло восторженное спокойствие, нечто вроде небольшой лихорадки. Его медитационные способности углубились. Он нередко ощущал себя как при нырянии, когда летишь с огромной скоростью. Он мог на несколько минут забыть, кто он такой. Бродя по улицам, он пытался, часто успешно, уходить в себя, и при этом, как ни парадоксально, его существование делалось более осязаемым.
Невозможно было хоть как-нибудь это описать. Томас Мертон и тот мог лишь говорить вещи вроде «я выработал в себе привычку прогуливаться взад и вперед под деревьями или вдоль кладбищенской стены в присутствии Бога». Но главное, теперь Митчелл понимал, что имел в виду Мертон, или думал, что понимает. Пока он любовался изумительными видами, смотрел на пыльный клуб для игры в поло, на священных коров с раскрашенными рогами, у него выработалась привычка прогуливаться по Калькутте в присутствии Бога. Более того, Митчеллу казалось, что это не обязательно должно вызывать трудности. Всякому ребенку известно, как это делать, как поддерживать прямую, полную связь с миром. Взрослея, ты почему-то забывал об этом и вынужден был учиться этому снова.
Одни города превращаются в руины, другие построены на руинах, но есть и такие, что содержат в себе собственные руины, не переставая расти. Подобным городом была Калькутта. Митчелл ходил по Чауринги-роуд, глядя на здания, повторяя запомнившуюся фразу из Гэддиса, «скопление времени в стенах», и размышляя о том, что британцы оставили после себя бюрократию, которую индийцы лишь сделали более сложной, наделив финансовые и правительственные системы мириадами иерархических структур из индуистского пантеона, включая многочисленные уровни кастовой системы, и теперь обналичить чек было все равно что пройти перед вереницей полубогов: один человек проверяет твой паспорт, еще один ставит печать на чеке, еще один снимает копию с квитанции, а еще один выписывает сумму, и лишь потом ты можешь получить деньги у кассира. Все задокументировано, перепроверено, скрупулезно убрано в папки, а потом забыто навеки. Калькутта была оболочкой, оболочкой империи, и оттуда, из-под этой оболочки, горохом сыпались девять миллионов индийцев. Под колониальной поверхностью города лежала настоящая Индия, древняя страна раджпутов, набобов и моголов, и эта страна тоже прорывалась наружу из садов и переулков, а порой, особенно по вечерам, когда торговцы музыкальными инструментами начинали играть на улицах, казалось, будто британцев тут и вовсе не бывало.
Тут были кладбища, заполненные умершими британцами, чащи изъеденных обелисков, на которых Митчеллу удавалось разобрать лишь несколько слов. «Лейтенант Джеймс Бартон, муж. 1857–18…». «Розалинда Блейк, жена полковника Майкла Питерса. Почила в мире. 1887». На кладбище пробрались тропические заросли, возле семейных склепов росли пальмы. По гравию была разбросана скорлупа разбитых кокосовых орехов. «Ребекка Уимтроп, восьми месяцев от роду». «Мери Холмс. Умерла родами». Статуи были викторианские, вычурные. Ангелы с облупившимися лицами несли бдение над могилами. Останки представителей Ост-Индской компании покоились в храмах, похожих на аполлоновы: обвалившиеся колонны, покосившиеся подножия. «От малярии». «От тифа». Вышел сторож — посмотреть, что делает Митчелл. В Калькутте невозможно было остаться в одиночестве. Даже у заброшенного кладбища был свой смотритель. «Почил в мире. Почил в. Почил».
В воскресенье он вышел на улицы еще раньше и, проведя там почти целый день, вернулся в общежитие к дневному чаю. На веранде, усевшись возле растения в горшке, он вынул из рюкзака голубой бланк аэрограммы и начал сочинять письмо домой. Отчасти потому, что авиапочта была для него продолжением его личного дневника, а значит, он писал скорее себе, чем родственникам, а отчасти из-за влияния гефсиманских дневников Мертона, письма Митчелла из Индии представляли собой в высшей степени странные документы. Митчелл записывал всевозможные вещи, чтобы проверить, не окажутся ли они правдой. Стоило ему их записать, как он забывал о них. Он относил письма на почту и отправлял, совершенно не думая о том, какое впечатление они могут оказать на его озадаченных родителей в Детройте. Это письмо он начал с подробного описания мужчины со стафилококковой инфекцией, разъедавшей ему щеку. Затем последовал рассказ о прокаженном, которого Митчелл накануне видел на улице просящим милостыню. Наконец он перешел к дискуссии о том, как люди не понимают, что такое проказа, и о том, что она на самом деле «не так уж заразна». Потом он нацарапал открытку Ларри в Афины, указав в качестве обратного адреса Армию спасения. Вынув из рюкзака письмо Мадлен, он поразмышлял, что бы ей ответить, и снова убрал его.
Пока Митчелл заканчивал, на веранде появился Рюдигер. Он уселся и заказал себя чаю.
Когда чай принесли, он сказал:
— Скажи мне вот что. Зачем ты в Индию приезжал?
— Хотел поехать куда-нибудь, где не похоже на Америку, — ответил Митчелл. — И хотел стать волонтером у матери Терезы.
— Значит, ты сюда приезжал творить добрые дела.
— По крайней мере, попытаться.
— Интересно получается с добрыми делами. Я немец, так что про Мартина Лютера мне, конечно, все известно. Но проблема вот в чем: сколько бы мы ни старались быть добрыми, этого всегда недостаточно. Так, Лютер говорит: человек должен находить оправдание в вере. Ну да, только ты возьми почитай Ницше, если хочешь в этом как-то разбираться. Ницше считал, что Лютер просто слишком мало от всех требовал. Не можете творить добрые дела? Не волнуйтесь, ребята. Верьте, и все. Не теряйте веры. Вера — ваше оправдание! Так? Может, да, может, нет. Ницше не выступал против христианства, как всем кажется. Ницше просто считал, что христианин был только один — Христос. После него все было кончено.
Рассуждая так, он впал в блаженное забытье. Уставившись в потолок, он улыбался, лицо его сияло.
— Вот таким христианином быть — это было бы хорошо. Первым христианином. Пока всему не настал капут.
— Ты хочешь таким стать?
— Я простой путешественник. Путешествую, все, что мне нужно, вожу с собой, у меня нет никаких проблем. Работы нет, когда она мне не нужна. Жены нет. Детей нет.
— Ботинок нет, — отметил Митчелл.
— Ботинки у меня были. Но потом я понимал, что без них гораздо лучше. Я везде без ботинок хожу. Даже в Нью-Йорке.
— Ты в Нью-Йорке босиком ходил?
— В Нью-Йорке босиком замечательно. Все равно что ходить по такой гигантской могиле!
Следующий день был понедельник. Митчелл хотел первым делом отправить письмо, поэтому опоздал в Калигхат. Волонтер, которого он никогда прежде не видел, уже вывез тележку с медикаментами. Ирландка вернулась в Дублин, и на ее место заступил новый врач, говоривший только по-итальянски.
Оставшись без своей обычной утренней деятельности, Митчелл следующий час бродил по отделению в поисках какого-нибудь занятия. На одной из коек верхнего яруса лежал мальчик лет восьми-девяти, в руках у него была игрушка — черт в табакерке. Митчелл, никогда раньше не видевший в Калигхате детей, забрался наверх, чтобы посидеть с ним. Мальчик — у него была бритая голова, темные круги под глазами — протянул черта в табакерке Митчеллу. Митчелл тут же увидел, что игрушка сломана. Крышка не захлопывалась, и кукла не могла выскочить наружу. Придерживая крышку пальцем, Митчелл жестом предложил мальчику покрутить ручку, а потом, в подходящий момент, отпустил крышку, и чертик выскочил. Мальчику это ужасно понравилось. Он заставил Митчелла повторить, еще и еще.
Было уже десять часов. Обед разносить слишком рано. Уходить слишком рано. Большинство волонтеров мыли пациентов, или снимали с их коек грязное белье, или протирали резиновые подкладки, защищавшие матрасы, — словом, занимались той грязной, неприятно пахнущей работой, которой должен был заниматься и Митчелл. На секунду он принял решение: начну прямо сейчас,
Он сказал себе, что выйдет на крышу всего на пару минут, чтобы отдохнуть от запаха дезинфектанта
