тянулись частные задние дворики, они въезжали в очередной умирающий город, вроде Элизабет или Ньюарка. На железнодорожные пути выходил двор тюрьмы общего режима, на заключенных была белая форма — походило на съезд пекарей. Недалеко от Сикокуса начались бледно-зеленые болота, на удивление живописные, если не поднимать глаза на окружающие их трубы и погрузочные эстакады.

На Пенсильванский вокзал прибыли в час пик. Мадлен увела Леонарда от битком набитых эскалаторов к лестнице, где было меньше народу, и они поднялись в помещение вокзала. Через пару минут они шагнули в жару и свет Восьмой авеню. Было начало седьмого.

Встав в очередь к такси, Леонард оглядел здания поблизости, словно боясь, как бы они на него не свалились.

— Нью-Йорк, — сказал он. — Совсем такой, каким я его себе представлял.

Больше шуточек от него не последовало. Когда они, сев в такси, отъезжали от центра, Леонард спросил водителя, нельзя ли включить кондиционер. Водитель ответил, что он сломан. Леонард опустил окно, свесил голову, будто пес. На секунду Мадлен пожалела, что взяла его с собой.

Предчувствие, охватившее ее в «Казино де Монте-Карло», было точным — в тот момент она и не поняла, до какой степени. Она превратилась в дрожащую за мужа, бдительную опекуншу. Она превратилась в женщину, которая «замужем за маниакальной депрессией». Мадлен было известно, что Леонард может покончить с собой, пока она спит. Ей уже приходило в голову, что бассейн может навести на мысли о забвении. В перечне, который дал ей Уилкинс, был двадцать один признак; из них Мадлен поставила галочку против десяти: изменения в режиме сна; нежелание общаться; невнимание к работе; невнимание к внешности; удаление от людей/занятий; склонность к жесткой оценке собственных действий; беспокойное состояние; крайняя скука; депрессия; изменения в личности. Среди признаков опасности, которые у Леонарда не проявлялись, были такие: он не пытался покончить с собой прежде (хотя думал об этом), не принимал наркотики (в данный момент), не имел предрасположенности к происшествиям, не говорил о том, что хочет умереть, и не раздавал свое имущество. С другой стороны, этим утром, когда Леонард сказал, что больше не хочет переезжать в Нью-Йорк и назвал квартиру «ее», это было очень похоже на поведение человека, который раздает свое имущество. Теперь Леонарду, кажется, плевать было на будущее. Он не знал, что собирается делать. Кабинет для занятий ему был не нужен. В этих черных шортах он ходил уже две недели.

Десять признаков опасности из двадцати одного. Не очень обнадеживающая картина. Но когда она отметила это в беседе с доктором Уилкинсом, он сказал:

— Если бы у Леонарда не было никаких признаков опасности, вы бы сюда не пришли. Наше дело — постепенно уменьшить их количество до трех-четырех. Может, до одного-двух. Со временем, я уверен, нам это удастся.

— А до тех пор что же? — спросила Мадлен.

— До тех пор нам надо действовать очень осторожно.

Она пыталась действовать осторожно, но это было нелегко. Мадлен привезла Леонарда в Нью-Йорк, чтобы избежать опасности оставить его дома без присмотра. Но теперь, когда он оказался в городе, возникла опасность, что у него начнется приступ паники. Ей приходилось выбирать между тем, чтобы оставить его в Приттибруке и волноваться, и тем, чтобы привезти его с собой в Нью-Йорк и волноваться. В целом она волновалась меньше, когда могла за ним присматривать.

Она была единственной преградой между Леонардом и смертью. Такое у нее было ощущение. Поскольку теперь Мадлен известны были признаки опасности, она постоянно держалась начеку, анализируя их. Что еще хуже, она держалась начеку, наблюдая за любой переменой в настроении Леонарда, которая могла бы оказаться предшественницей какого-нибудь из этих признаков. Она держалась начеку, наблюдая за признаками признаков опасности. И от этого недолго было запутаться. Например, она не знала, то ли ранние подъемы Леонарда составляют изменение в режиме сна, то ли являются частью прежних изменений в режиме сна, то ли указывают на благоприятное развитие событий. Она не знала, компенсирует ли его склонность к жесткой оценке собственных действий утерянное честолюбие или же это — две стороны одной медали. Если ты — преграда между любимым человеком и смертью, трудно бодрствовать и трудно спать. Когда Леонард не ложился, смотрел по ночам телевизор, Мадлен укладывалась в постель, но держала руку на пульсе. Ей никогда толком не удавалось заснуть, пока он не придет наверх и не уляжется рядом с ней. Она прислушивалась к звукам, которые он издавал внизу. Казалось, ее собственное сердце удалили из тела хирургическим путем и поместили куда-то, где оно, удаленное, по-прежнему связано с ней, качает кровь по венам, но подвергается опасностям, ей не видным, — ее сердце в коробочке, где-то там, под открытым небом, незащищенное.

Они проехали по Восьмой авеню, у Коламбус-серкл свернули на Бродвей. Леонард втянул голову обратно в машину, словно желая заново проверить температуру, потом опять высунулся в окно.

Доехав до Семьдесят второй улицы, водитель свернул налево. Спустя несколько минут они катили по Риверсайд-драйв. Келли поджидала их на тротуаре перед зданием.

— Извини! — сказала Мадлен, выходя из такси. — Электричка опоздала.

— Ты всегда так говоришь, — ответила Келли.

— Она всегда опаздывает.

Они обнялись, и Келли спросила:

— Так что, вы идете на вечеринку?

— Посмотрим.

— Пойдемте обязательно! Не могу же я одна идти.

Все это время такси, не выключая мотора, стояло у тротуара, дожидаясь, пока вылезет Леонард. Наконец он появился и, тяжело ступая, перебрался с солнца в тень под козырьком.

Келли, будучи довольно хорошей актрисой, улыбнулась Леонарду так, словно ничего не слышала про его болезнь, словно он выглядел совершенно нормально:

— Привет, Леонард. Как дела?

Леонард, как обычно, воспринял это как настоящий вопрос. Вздохнув, он ответил:

— Я страшно устал.

— Ты страшно устал? Представь себе, каково тогда мне! Я уже, наверное, квартир пятнадцать Мадди показала. Так что все. Если вы, ребята, эту не снимете, я вас выгоню.

— Ты нас выгнать не можешь, — сказала Мадлен. — Мы твои клиенты.

— Тогда уйду с работы. — Она провела их в прохладный подъезд с панелями на стенах. — Нет, серьезно, Мадди. У меня еще одна есть в списке, поближе к Колумбийскому, если хотите посмотреть. Но та вряд ли такая же хорошая, как эта.

Расписавшись в книге у вахтера, они поднялись в лифте на одиннадцатый этаж. Перед квартирой Келли порылась в сумочке в поисках нужных ключей, на что ушло какое-то время, но в конце концов она открыла дверь и провела их внутрь.

До этого Келли показывала Мадлен квартиры, которые выходили на вентиляционные шахты или на прилегающие многоквартирные дома, или были крохотными и кишели тараканами, или там пахло кошачьей мочой. Мадлен не терпелось переехать из дома родителей, но даже если бы не это, односпальная квартира, в которую она сейчас вошла, произвела бы на нее огромное впечатление. Это был классический вариант, со свежевыкрашенными белыми стенами, лепными потолочными плинтусами и паркетными полами. В спальне достаточно места для большой кровати, кухня-камбуз отремонтирована, кабинетом можно пользоваться, гостиная маловата, зато украшена неработающим камином. Там даже столовая имелась. Однако главным коммерческим доводом в ее пользу был вид. Мадлен в восторге открыла окно в гостиной и перегнулась через подоконник. Солнце, до захода которого оставалась еще пара часов, покрывало блестками речную рябь и превращало обычно серые Палисейдс в светло-розовые. К северу виднелись прозрачные пики моста Джорджа Вашингтона. От Вест-Сайд-хайвей поднимался шум уличного движения. Мадлен посмотрела вниз, на тротуар перед зданием. До него было далеко. Внезапно ей сделалось страшно.

Она втянула голову обратно и окликнула Леонарда. Он не ответил, и она позвала снова, уже идя по коридору.

Леонард был в спальне вместе с Келли. Окно было закрыто.

Чтобы скрыть облегчение, она принялась рассматривать шкаф.

— Этот шкаф я себе возьму, — сказала она. — У меня больше одежды, чем у тебя. А ты можешь