Тема романа тов. Савчука «Так начиналась жизнь» — это судьба рабочей семьи (паровозного машиниста), показанная в ходе истории — от начала империалистической войны до победы над интервентами на Дальнем Востоке — и на протяжении пространства — от Варшавы и до Забайкалья. В судьбе этой семьи, естественно, благодаря искусному подбору фактов, отражается трудный и решающий поворот истории — от войны империалистической к войне гражданской.

Подобно роману Николая Островского «Как закалялась сталь», произведение Савчука имеет автобиографический характер. Нам трудно судить, где пережитый материал дается, так сказать, в чистоте и где он более или менее превращен в художественную беллетристику. При более внимательном исследовании можно, однако, обнаружить и эту разницу: там, где материал беллетризован, там у автора получаются более слабые страницы. Мы не хотим этим сказать, что беллетристика вредна, — наоборот, мы хотим лишь скромно указать молодому автору, что даже над наилучшим материалом писатель должен быть полным и беспристрастным хозяином и не давать ему тяготеть над собой, то есть надо лучше и смелее пользоваться беллетристическим искусством. Самые поразительные факты, переданные в сыром виде, конечно, имеют большую силу, но эта сила их имеет значение частного случая, но не долговечную, всеобщую силу искусства. Кроме того, роман с сильным автобиографическим элементом имеет особую трудность: читатель желает от него либо документальной, прямолинейной честности, либо он согласится на то, чтобы автобиография была возведена в полноценную художественную прозу, — в последнем случае мемуарную сторону читатель воспринимает как своеобразный, но оправданный авторский прием и уже не ощущает условности последнего. Можно вспомнить много классических и современных произведений, где повествование ведется от первого лица и автобиографический элемент вполне ясен, но где самое «я» представляет собой лишь скрытое имя героя, хотя и выбранное автором для усиления искренности сочинения, но далеко не во всем идентичное автору. Мы хотим сказать, что промежуточный жанр — смесь мемуаров и художественной прозы — бывает опасен, потому что он портит мемуары и не вырастает в истинную прозу.

К счастью для нас и для себя тов. Савчук в большинстве эпизодов своего произведения избежал этой опасности: он редко пользуется «промежуточным» жанром и часто возводит материал действительности в силу художественной прозы.

Таков образ одного из главных героев романа — отца Саши — машиниста Яхно. Создание этого образа — большая заслуга тов. Савчука. Мы не помним, чтобы кто-нибудь до тов. Савчука так детально изобразил пожилого высококвалифицированного рабочего, со всеми противоречиями его души и социального положения, живущего на рубеже истории накануне победы своего класса.

Далее мы остановимся на образе машиниста Яхно более подробно, а сейчас вкратце изложим сущность романа. Рабочая семья живет и нищает, хотя ее кормилец — относительно хорошо оплачиваемый рабочий. Семья переживает гнет растущей эксплуатации рабочего класса, тяжело ощущавшийся и до войны, затем войну, беженство, голод и болезни.

От гнета нищеты, от зверства мужа-машиниста преждевременно умирает мать мальчика Саши. В семье появляется мачеха. Вскоре вся семья эвакуируется из прифронтовой полосы на Восток и после огромных бедствий достигает Нижнеудинска, где и обосновывается на жительство. Но город только что оставили большевики и там белогвардейская власть. Начинаются издевательства чужой власти, побирушничество, разложение рабочей семьи, причем дети ее гибнут морально или физически — и, в конце концов, спасается один Саша Яхно, подросток; он сближается с большевиками, вступает после изгнания белых в комсомол и затем героически участвует в гражданской войне, ликвидировавшей белых и интервентов.

Возвращаемся к образу отца, машиниста Яхно, разработанному автором наиболее глубоко, и вокруг которого устойчиво держится весь роман. Благодаря особенности своей личности, мещанской среде и отчасти квалифицированной профессии (ее индивидуалистическому оттенку) Яхно находится как бы посреди общественных классов. Он хочет выбиться в «высшие» круги общества, — на первых порах хотя бы в зажиточное мещанство, — но это ему не удается. Он делает смешные, унизительные для себя попытки водиться с заводчиком Мюллером, он стыдится своего рабочего, бедного состояния, своей оборванной, многодетной семьи и до времени не сознает славы того класса, к которому принадлежит. Для Яхно мир устроен в виде вертикальной лестницы, нижние ступени которой беспрерывно погружаются вниз, в бедствие, в могилу — под тяжестью идущих вверх. Яхно видит спасение не в разделении участи рабочего класса до конца, не в сознательном соединении с ним, а в бегстве от него.

Поставив себя в такое межеумочное положение, но будучи человеком сильного, страстного характера, машинист Яхно с двойной остротой переживает драму своего существования. Чувствуя ложь, он долго не понимает, где ее причина, — и Яхно превращает в трагедию свою жизнь и жизнь своей семьи. Он издевается над женой, доводит ее до чахотки и до смерти, он постоянно избивает детей, пьянствует, ищет утешения у ничтожной, тщеславной Анны Григорьевны («и вот у нас в Швейцарии» — обычно хвасталась она) и т. д. Он мучает всех близких и терзается сам. В чем здесь дело? В том, в конце концов, что угнетенное, нищенское, позорное существование такого одаренного, сильного человека, как Яхно, приводит его в ярость, но он не знает, куда следует рационально применить эту ярость, и она у него изживается, как энергия отчаяния и злобы, как истерический невроз, губящий дорогих ему людей.

И все же машинист Яхно человек замечательный. И этим своим качеством, находящимся лишь в скрытом, сжатом виде, он всецело обязан тому классу, к которому он принадлежит и из которого желает исчезнуть, — пролетариату. Он в точности угадывает инстинктом то, что еще не совсем понимает разумом.

У Яхно был сосед — еврей-часовщик Бронштейн. Чтобы отвести от себя карающую руку народа за поражения на фронте, царская власть организовала в Варшаве еврейские погромы, обвиняя бедняков в шпионаже. «Возбужденная… толпа, тяжело дыша, страшно, беспорядочно двинулась на часовщика. Беспомощный, с круглыми, перепуганными глазами, еврей вырвался из рук, что-то крикнул, рванулся всем туловищем назад, упал, потянув за собой мужчину в шляпе. И больше, я не видел ни еврея, ни черносотенца. Минуту метался страшный, пронзительный крик часовщика. Потом все стихло.

…На улицу, через разбитое окно, летели круглые стенные часы, футляры, стулья, разлетающиеся вдребезги стеклянные колпаки. На мостовой доламывали вещи, топтали их ногами. Тяжело поднялся с тротуара часовщик и, покачиваясь, скользя по стене рукой, медленно побрел к воротам. Черный, длинный халат его был изорван на мелкие, свисающие у ног лохмотья; борода всклокочена; через изорванную на спине одежду обнаружилось дряблое, худое тело… Я почувствовал, как кто-то сильно, до хруста в суставах, сжал мою руку… Я обернулся: рядом со мной стоял отец, сосредоточенный, прямой, бледный, с посиневшими, туго сжатыми губами… Он щелкнул курками и охрипшим голосом закричал: „Стой! Стой! Мать вашу! Стой! Постреляю мерзавцев!“ — И тогда в квартире все остановилось».

Через некоторое время, когда Яхно придавило на постройке и семья сидела без хлеба, к нему пришел часовщик: «Пусть пан Яхно не сердится, если я одолжу ему немного денег. Я знаю, что пану Яхно сейчас очень трудно. Когда пан Яхно будет работать, он мне отдаст, а теперь старый Бронштейн обязан помочь своему соседу».

Позже, уже в Нижнеудинске, старый машинист отказался водить белогвардейский бронепоезд и ушел в тайгу. Там его встретил и повел в контрразведку белый офицер, ранее того совративший его дочь Симу. Машинист на глазах сына задушил офицера — не за дочь, он не знал ничего про отношения дочери и офицера, — а как врага.

История работала словно для прояснения сознания Яхно. В Варшаве он видел, как терзали страну зарубежные враги и свои подрядчики, капиталисты, черносотенцы. В Сибири, когда только что создавалась в России рабочая власть, машинист опять увидел, как начали грызть и уничтожать добро советской земли чехи, русские белогвардейцы, японцы, англичане. И изболевшееся сердце старого рабочего раскрылось для революции. «Сынок, красные!» — радостно кричит он, когда видит красную конницу, наступающую против чехов.

После установления советской власти отец опять сел на паровоз и начал водить бронепоезд «За власть советов». «Отец ожил, стал шутлив и весел, чего уже давно мы не замечали в нем… Отцу выдают хороший красноармейский паек». Старый машинист стал на ноги, он обрел, наконец, свой класс и свою