Она поставила на стол большие чашки кофе с молоком и тарелку гренков с маслом. Они принялись за еду, Арман со Спинелем оживленно разговаривали и, казалось, были очень рады видеть меня. Я сделал лишь несколько глотков кофе: в тюрьме я отвык от еды. Я старался отвечать им и улыбаться, но сердце мое было погребено под застывшей лавой.
— Через несколько дней будет банкет в вашу честь, — сказал Арман.
— Что за банкет?
— Там будут лидеры основных рабочих организаций; вы один из наших героев… участник восстания тринадцатого апреля, десять лет тюрьмы… Ваше имя имеет сегодня значимость, о которой вы и не подозреваете.
— Откуда мне об этом знать.
— Затея с банкетом должна казаться вам странной, — заметил Спинель.
Я пожал плечами, но он властным голосом продолжил:
— Я вам объясню.
Как и прежде, он был говорлив и заикался. Он принялся рассказывать мне, что теперь тактика восстания не актуальна; применение силы решено отложить до того момента, когда революция созреет по-настоящему. Тем временем они пытаются объединить всех трудящихся в союз: ссыльные, оказавшись в Лондоне, осознали важность объединения рабочих. Банкеты были поводом выразить эту солидарность, их во Франции проводили все чаще. Он говорил долго и время от времени поворачивался к Лауре, будто ища ее поддержки, и она согласно кивала. Когда он закончил, я сказал:
— Понимаю.
Мы помолчали; я чувствовал, что они ожидали от меня какого-то отклика, но я не мог выдавить из себя ни слова. Лаура встала и сказала:
— Вы, верно, хотите прилечь? Думаю, дорога была утомительной.
— Да, я не прочь вздремнуть, — ответил я. — В тюрьме я привык спать подолгу.
— Я покажу вам вашу комнату.
Я пошел за ней. Она толкнула дверь и сказала:
— Комната довольно невзрачна, но мы будем счастливы, если вам здесь понравится.
— Мне понравится.
Она закрыла дверь, и я вытянулся на кровати. На стуле висели чистое белье и одежда, на полках стояли книги. С улицы доносились голоса и стук шагов, иногда проезжал экипаж: обычные звуки города. Я был свободен, свободен между небом, землей и серыми стенами горизонта. Станки в Сент-Антуанском предместье стучали: все то же, все то же; в больницах дети рождались, а старики умирали; в глубине этого пасмурного неба пряталось солнце, и где-то вдали на него глядел юноша, и в сердце его что-то разгоралось. Я прикладывал руку к груди, сердце стучало: все то же, все то же, и море немолчно било в берег, все то же. Все повторялось, все продолжалось, все продолжало повторяться, все то же, все то же.
Была уже ночь, когда в дверь негромко постучали. Это была Лаура, она держала лампу:
— Хотите, я принесу вам ужин сюда?
— Не беспокойтесь, я не голоден.
Она поставила лампу и подошла к кровати:
— Может, вам вовсе и не хотелось выходить из тюрьмы?
Ее голос был хриплым, немного глуховатым. Я приподнялся на локте. Женщина: сердце, которое бьется в недрах теплой плоти, и глаза, что так жадно подстерегают жизнь, и запах слез; она осталась неизменной, как времена года, как дни и цвета.
Лаура сказала:
— Мы думали, что так будет лучше…
— Но так и есть…
— Никогда не знаешь наверняка.
Какое-то время она вглядывалась в мое лицо, рассматривала мои руки, потом прошептала:
— Арман сказал мне…
Я встал, заглянул в зеркало и прижался лбом к оконному стеклу. Зажглись уличные фонари, люди усаживались вокруг столов. Из века в век есть и спать…
— Наверное, тяжело возвращаться к жизни, — сказала она.
Я повернулся к ней:
— Не беспокойтесь обо мне.
— Я беспокоюсь обо всем и обо всех, так уж я устроена. — Она шагнула к двери. — Не сердитесь на нас.
— Я на вас не сержусь. И надеюсь, еще смогу вам чем-то помочь.
— А вам кто-нибудь может помочь?
— Даже и не пытайтесь, — отвечал я.
— Это будет потрясающее собрание, — сказал Спинель. Поставив ногу на стул, он яростно надраивал и без того блестящий ботинок.
Лаура, склонившись над столом, гладила мужскую рубашку.
— Нет ничего скучнее этих банкетов, — вздохнула она.
— Но они полезны, — возразил Арман.
— Хотелось бы думать, — откликнулась она.
В камине чуть теплился огонь; Арман заглянул в бумаги, разбросанные по каминной полке:
— Вы примерно представляете, что вам нужно сказать?
— Приблизительно, — вяло отозвался я.
— Жаль, что я не могу выступить вместо вас, — сказал Спинель. — Я сегодня в ударе.
Лаура улыбнулась:
— Вы всегда в ударе.
Он живо обернулся к ней:
— Разве я плохо выступил в прошлый раз?
— Вот и я о том же: ваши выступления всегда замечательны.
В камине обвалилось полено; Спинель с энтузиазмом принялся за второй ботинок, Лаура водила утюгом по белому полотну, Арман читал, а маятник часов на стене мирно покачивался: тик-так, тик-так. Я чувствовал запах разогретой ткани, видел цветы, расставленные по вазам Лаурой, — цветы, имя которых мне когда-то назвала Марианна. Я видел каждый предмет обстановки, желтые полосы на обоях, замечал мимолетные движения их лиц и каждую интонацию голоса: даже не произнесенные ими слова были мне внятны. Они оживленно переговаривались, они работали слаженно, и каждый отдал бы жизнь за другого; и в то же время между ними разыгрывалась драма. Да, люди вечно превращают свою жизнь в драму… Вот и теперь: Спинель любит Лауру; она его не любит, но зато любит Армана или по меньшей мере сожалеет, что уже не любит его; а Арман мечтает о женщине, которая далеко и его не любит. Я повернулся спиной к Элиане и думал, глядя на Беатриче: почему она смотрит такими глазами именно на Антонио? Рука Лауры мерно двигалась туда-сюда по полотняной глади, крошечная рука цвета слоновой кости: почему бы Арману не полюбить эту женщину? Она была тут и любила его; и она была ничем не хуже прочих; а та, другая, тоже была всего лишь женщиной. И почему Лаура не желала полюбить Спинеля? Неужели так велика разница между ним и Арманом? Один брюнет, другой шатен; один серьезный, другой весельчак, но у обоих есть глаза, губы и руки, которые могут смотреть, целовать, обнимать…
И было еще множество глаз, губ и рук, потому что людей собралось не меньше сотни в сарае, куда втащили стол; он был уставлен бутылками и съестным. И все они смотрели на меня; некоторые меня узнавали, хлопали по плечу, жали руку и смеялись: «Да ты совсем не изменился!» Когда-то они смотрели друг на друга у постели Спинеля и радость била фонтаном в их сердцах, и я им завидовал. Сегодня люди смотрели на меня, но их взор меня не трогал: сердце мое оставалось безучастным. Погребенный под стылой лавой и пеплом, потухший вулкан был мертвее лунных кратеров.
Я сидел с ними рядом; они ели и пили, я тоже ел и пил с ними. Марианна улыбалась им; музыкантша, игравшая на виоле, пела, и все хором подпевали; полагалось петь, и я пел. Они друг за другом вставали и
