ему никакой помощи, так как предпочитало, чтобы французские колонисты обосновались в Канаде, вместо того чтобы отправиться вглубь неисследованных земель.
На второй день мы добрались до прерии. С этой стороны индейцы ее тоже подожгли: наступил сезон охоты. Нам то и дело попадались кости бизонов и встречались их следы, но мы понимали, что во всей округе не осталось никакой живности. Карлье замолк; он был на грани истощения. Ночью я застиг его за тем, что он глодал шкуру бизона, от которой каждое утро отрезал куски для новых мокасин.
— Вы в самом деле не можете дать мне еды? — спросил он наутро.
— Можете обшарить мой мешок, — предложил я. — Там пусто.
— У меня больше нет сил идти, — признался он.
Он вытянулся на земле, скрестив руки под головой, и закрыл глаза.
— Ждите меня, — сказал я, — через четыре дня я вернусь.
Я оставил рядом с ним бурдюк с водой и немедленно отправился в путь. Я без труда отыскал проложенную мною тропу: на болоте и в прерии сохранились мои следы; я шел до самого заката, а с рассветом продолжил поход. Через два дня я добрался до селения. Людей там не было, все индейцы ушли на охоту. Но в тайнике я обнаружил маис и мясо.
— Понемножку, — сказал я, — понемножку.
Он жадно впился зубами в кусок мяса. Глаза сверкали.
— Вы не едите? — спросил он.
— Я не голоден.
Он улыбнулся:
— Как здорово поесть досыта.
Я улыбнулся в ответ. Мне вдруг захотелось быть на месте этого человека, который испытывал голод и утолял его, человека, страстно искавшего путь в Китай.
— А что вы предпримете теперь? — спросил я его.
— Вернусь в Монреаль. Буду искать деньги, чтобы снарядить новую экспедицию.
— Деньги у меня есть, — сказал я.
На дне моего дорожного мешка лежали драгоценные камни и золотые слитки.
— Вы что, дьявол? — в шутку спросил он.
— Допустим.
— Я охотно продам вам душу в обмен на путь в Китай. Мне нет дела до загробной жизни, с меня хватит и этой!
В его голосе звенело такое возбуждение, что в сердце моем шевельнулась зависть. Быть может, мне еще удастся вновь стать живым?.. — думал я.
— Я не дьявол, — произнес я вслух.
— Кто же вы?
Ответ был у меня наготове: никто, но он смотрел на меня, говорил со мной, я спас ему жизнь. Для него я существовал. И я ощутил в сердце забытый жар, это расправляла крылья моя собственная жизнь.
— Я скажу вам, кто я, — пообещал я.
Весла равномерно ударяли по воде, лодки скользили по плавным изгибам реки. Карлье сидел рядом со мной; на коленях он держал открытый бортовой журнал, куда заносил события каждого дня. Он писал, я курил: эту привычку я перенял у индейцев. Время от времени Карлье поднимал голову; он смотрел на поля, заросшие диким рисом, на степи, где вдали виднелись кущи деревьев; порой над берегом с криком взмывала птица. Было тепло, солнце клонилось к закату.
— Люблю этот час! — воскликнул Карлье.
— Ты говоришь так про любое время суток.
Он улыбнулся.
— Мне нравится это время года, — признался он. — И этот край.
Карлье вновь взялся за перо; он описывал деревья, птиц, рыб, цвет неба. Для него было важно все. В его журнале каждый день получался особенным; а он с интересом ждал приключений, который поджидали его в устье реки; для меня каждая река уже имела устье, как вообще все реки, и за этим устьем простиралось море, за морем — другие земли, другие моря, и мир был круглым. Некогда я считал его бесконечным; покидая Флессингу, я еще надеялся, что, открывая мир, я убью целую вечность; мне нравилось, поднявшись на вершину горы, над ковром облаков, обнаружить в просвете позолоченную солнцем равнину; нравилось, стоя на холме, открывать новую долину, углубляться в ущелье между высоких склонов, высаживаться на неисследованных островах; но ныне я знал, что за каждой горой находится долина, из любого ущелья есть выход, а в пещерах каменные своды; мир был замкнутым и однообразным: четыре времени года, семь цветов радуги, небо, вода, растения, плоская или судорожно вздыбленная земля; всюду все та же скука.
— С северо-востока на юго-запад, — сказал Карлье. — Направление не меняется.
Он закрыл свои записи.
— Это прогулка.
В Монреале мы набрали надежных людей, погрузили в шесть шлюпок провизию, одежду, снаряжение; месяц назад мы миновали место нашей встречи, и путешествие пока проходило гладко. В саванне не было недостатка в бизонах, оленях, косулях, индейках и перепелах.
— Когда мы доберемся до устья, я поднимусь к истокам, — сказал Карлье. — Река должна сообщаться с озерами. — Он с тревогой посмотрел на меня. — Ты не веришь, что водный проход из озер в реку существует?
Каждый вечер он произносил одни и те же слова, причем с одинаковым пылом.
— Отчего бы и нет?! — отвечал я.
— Тогда мы снарядим корабль, ведь правда? И отправимся в Китай. — Лицо его сделалось серьезным. — Мне бы не хотелось, чтобы кто-то опередил меня, добравшись в Китай по этому пути.
Я потягивал трубку, выпуская дым через нос. Напрасно я пытался разделить его жизнь, присвоить его будущее; я не мог сделаться им. Его надежды, неотвязные тревоги были мне столь же чужды, как и удивительная нега этого часа. Он положил руку мне на плечо:
— О чем ты думаешь? — Вопрос прозвучал нежно.
За три последних столетия никто из людей не клал мне руку на плечо, а после смерти Катерины никто не спрашивал меня: о чем ты думаешь? Он говорил со мной так, будто я был таким, как он; и этим был дорог мне.
— Хотел бы я быть на твоем месте, — признался я.
— Ты? На моем месте?! — воскликнул он.
Он со смехом протянул мне руку:
— Меняемся!
— Увы! — вздохнул я.
— Ах, как бы я хотел быть бессмертным! — пылко воскликнул он.
— Когда-то и я хотел, — признался я.
— Тогда я мог бы быть уверен, что найду путь в Китай; я бы исследовал все реки на земле, составил бы карты всех континентов.
— Нет, — сказал я. — Вскоре ты утратил бы интерес к Китаю и вообще ко всему, потому что ты был бы один на всем белом свете.
— А разве ты один на всем белом свете? — укоризненно спросил он.
Его лицо, его движения были мужественными, но порой в голосе и во взгляде сквозила женственная мягкость.
— Нет, — сказал я, — теперь нет.
Вдалеке, в саванне, дикий зверь испустил хриплый зов.
— У меня никогда не было друга, — признался я. — Люди всегда воспринимали меня как чужака или как покойника.
