клеймить как рабов, их били и уничтожали; слишком слабые, чтобы исполнять порученные им работы, они умирали тысячами. Меня же не заботила участь этих дикарей, отупленных дурацкими суевериями.
— Направьте туда верных людей, чтобы следили за исполнением законов.
— Но кто может быть верным на столь дальнем расстоянии?
Карл вновь принялся расхаживать вдоль стола, загроможденного хрустальными кубками, яшмовыми ожерельями и золотыми статуэтками.
— Святые Отцы преувеличивают. Они всегда преувеличивают, — заметил я.
— Достаточно, чтобы хоть один из тех фактов, о которых они говорят, оказался верным…
— У африканских негров нет души, — осторожно сказал я.
— Лекарство кажется мне столь же ужасным, как и сама болезнь, — ответил император.
Он более не глядел на соблазнительные слитки, он вообще ни на что не глядел. На его лице вновь было то же сонное и нерешительное выражение, что в отрочестве.
— Итак, что вы хотите предпринять? — спросил я.
— Не знаю.
— Вы откажетесь от империи, вымощенной золотом?
Я запустил руку в сундук, золотые монеты струились у меня между пальцами. Карл глухо повторил:
— Я не знаю.
Он выглядел таким юным и несчастным.
— Вы не имеете права, — настаивал я. — Господь создал эти богатства, с тем чтобы они служили людям. Там есть плодородные земли, кои никогда не будут разработаны, если мы не отнимем их у индейцев. Подумайте о нищете ваших поданных: когда золото двух Америк хлынет в ваши порты, к ним придет процветание. Из жалости к этим дикарям вы готовы приговорить германских крестьян к голодной смерти?
Он ничего не ответил. Ему еще никогда в жизни не доводилось принимать такого серьезного решения. Я-то знал, как коротка и незначительна человеческая жизнь; как бы то ни было, через сто лет никто из этих несчастных, о которых так печется Карл, уже не вспомнит о своих страданиях: для меня все они были уже мертвы. Но он не мог так легко согласиться лишить их жизни; их радости и страдания он мерил собственной меркой. Я решительно шагнул к нему:
— Неужели вы думаете, что в этом мире вам удастся творить добро, не сделав зла? Невозможно быть равно справедливым ко всем и сделать всех счастливыми. Если сердце ваше чересчур нежно, чтобы смириться с необходимыми жертвами, вам следует уйти в монастырь.
Губы его сжались. Из-под опущенных век сверкнул твердый, холодный взгляд. Он любил мир, любил роскошь и могущество.
— Мне хотелось бы править, не допуская никаких несправедливостей.
— Сможете ли вы править без войн и казней? Нужно хоть раз взглянуть на вещи прямо! — жестко отрезал я. — Так вы сэкономите немало времени. И у лучшего из правителей на совести всегда сотни смертей.
— Бывают справедливые войны и необходимые кары, — возразил он.
— В вашей власти оправдывать зло, причиненное некоторым людям, делом, кое вы вершите во имя всеобщего блага.
Я замолчал; я не мог посвятить его в свои мысли: жизнь, тысячи жизней значат не больше, чем полет мотылька-однодневки, тогда как дороги, города и каналы, которые мы выстроим, вечно пребудут на поверхности земли; ради вечности мы вырываем этот континент из мрака девственных лесов и нелепых суеверий. Его не заботило земное будущее, которого он не увидит воочию. Но я знал слова, способные пробудить отклик в его сердце.
— Мы причиним этим несчастным лишь земные страдания, — сказал я. — Но им, их детям и детям их детей мы принесем истину и вечное блаженство. Когда все языческие народы будут обращены и окажутся в лоне Церкви на веки веков, то разве вы во веки веков не будете оправданы в том, что оказали помощь Кортесу?
— Тогда по нашей вине умрут те, на ком смертный грех, — возразил Карл.
— Они так или иначе умрут идолопоклонниками и преступниками, — заметил я.
— Править нелегко, — признал Карл, опускаясь в кресло.
— Никогда не творите зла без пользы, — заявил я. — Господь не может требовать большего от императора. Ему прекрасно известно, что зло порой необходимо, кроме того, Он сам и сотворил его.
— Да, — признал он и, с тоской взглянув на меня, добавил: — Мне бы хотелось уверенности.
— Вы никогда не сможете испытывать уверенность, — сказал я, пожимая плечами.
Он тяжело вздохнул и некоторое время молча перебирал орденскую цепь.
— Ну ладно, — вымолвил он. — Ладно.
Карл резко встал и скрылся в молельне.
Весь город сошел с ума, думал я, выглядывая в окно.
Это началось накануне вечером, когда карета с витыми колонками и плотными кожаными занавесями въехала в город; навстречу ей высыпали тысячи крестьян, ремесленников, торговцев на конях или мулах; под звуки дудок и барабанов, под звон колоколов они добрались до северных ворот города. В таверне рыцарей иоаннитов было полно народу: мужчины, женщины, священники толпились в коридорах и на лестницах. Юнцы, дети и даже люди преклонного возраста вскарабкались на крыши. Когда монах сошел со своего кресла на колесах, его осадила вопящая толпа; женщины бросались на колени и целовали подол его покрытой грязью рясы. Весь день напролет до нас сквозь стены архиепископского дворца доносились их пение и крики. Неистовство продолжалось и субботней ночью. Ораторы, забравшись на бортик фонтана, на стол или на бочку, свидетельствовали о чудесах, совершенных Лютером; трубачи расхаживали по улицам. Из таверн доносились распеваемые с воодушевлением псалмы и звуки драки. Мне доводилось видеть городские празднества: кармонцы пели в дни побед — я понимал, почему они поют. Но что означали эти бессмысленные вопли?
— Что за карнавал! — воскликнул я, захлопывая окно.
Обернувшись, я увидел двоих мужчин, молча глядевших на меня. Они меня поджидали, и, несмотря на дружбу, которую я питал к ним, меня это разозлило.
— Этот человек вот-вот превратится в мученика или святого, — сказал Бальтус.
— Самое естественное следствие гонений, — заметил Пьер Морель.
— Вам прекрасно известно, что я тут совершенно ни при чем, — сказал я.
Когда Карл созвал выборный сейм в Вормсе, я думал, что мы сможем уладить вопрос об имперской конституции и заложить основы федерации, возглавляемой императором. Я был разочарован, когда он заупрямился, возражая против приговора Лютеру, и был особенно раздражен тем, что сейм отказался высказать свое мнение, не заслушав обвиняемого, и потребовал призвать его. Мы теряли драгоценное время.
— Какое впечатление произвел Лютер на императора? — спросил Бальтус.
— Он показался ему безобидным.
— Так и будет, если его не осудят.
— Знаю, — откликнулся я.
В эту минуту повсюду во дворце и в городе шли жаркие споры. Советники Карла разделились на два лагеря. Одни хотели, чтобы еретика выставили из империи, а его сторонников подвергли безжалостному преследованию. Другие призывали к терпимости; они, подобно мне, полагали, что распри церковников неинтересны и что мирская власть не должна брать чью-либо сторону в этих спорах о вере, деяниях и церковных таинствах; они также считали, что Лютер не столь опасен для империи, как папа, занятый обсуждением союза с Францией. Я был склонен согласиться с ними. Но в этот вечер их настойчивость вдруг встревожила меня. Неужто впрямь они с таким беспокойством ждали решения императора — в силу непредвзятости, свойственной разумным, свободным от суеверий людям? Я резко спросил:
— Отчего вы столь ревностно вступаетесь за него? Ему удалось убедить вас?
На миг они наконец смутились.
