После того как я попробовала сычуаньский перец свежим, мы с Му Ма и сопровождавшими нас детьми вышли из сада и заглянули в конфуцианский храм, располагавшийся напротив, — заброшенный, отделанный деревом комплекс зданий. Должно быть, некогда он потрясал своей красотой, но теперь виднелись лишь остатки былой славы. Декоративный маленький пруд пересекал мостик. Головы статуй на каменных балюстрадах были отбиты хунвейбинами во времена Культурной революции. Старый храм заколотили досками, а потом использовали для нужд местного населения. На стенах до сих пор висели выцветшие революционные лозунги. Сквозь стыки каменных плит пробивались мох и сорняки, краска, покрывавшая здания храмового комплекса, облупилась. Мы обнаружили, что теперь здесь собираются и проводят время пенсионеры. Как раз в тот день у них был праздничный пир и во дворе стояло около дюжины круглых столов.

Стоило мне зайти, как ко мне тут же кинулась стайка сияющих стариков и старух. «Добро пожаловать, госпожа Роза!» Они вели себя так, словно знали, кто я такая. Сперва их поведение поставило меня в тупик, но потом до меня дошло, что они, скорее всего, приняли меня за Розу Экок, которая на протяжении многих лет занималась благотворительными проектами по оказанию помощи бедноте сельских районов Ханьюани. Я никогда не виделась с Розой, хотя мы несколько раз обменивались сообщениями по электронной почте. Понятно, что никаких других англичанок в Ханьюань не заезжало, не говоря уже о том, чтобы у них было имя, совпадающее с названием цветка. «Я не Роза, я Фуксия». — пришлось мне повторить несколько сотен раз. Крестьян это известие удивило, и только. Меня встречали с тем же радушием.

Му Ма принялся осматривать храмовые реликвии — истертую каменную табличку, покрытую иероглифами, и обвитую драконом чашу для воскуривания благовоний. Рядом с моим спутником стояли несколько старушек, рассказывавших ему об истории этого храма. Через некоторое время среди крестьян, толпившихся во дворе, я заметила людей в форме цвета хаки. Через некоторое время ко мне приблизился полицейский, старательно пытаясь сохранить впечатление случайного присутствия. Он долго смотрел, как я строчу в блокноте, а потом попросил меня показать удостоверение личности. Я принялась рыться в сумке в поисках паспорта. Полицейский испытующе на меня смотрел и гаденько улыбался. Я начала нервничать. Насколько мне известно, этот район не был закрыт для посещения иностранцами. Однако полицейский вел себя пугающе, и я, основываясь на богатом опыте, накопленном за долгие годы в Китае, понимала, что в таких случаях лучше вести себя скромнее.

— Что вы здесь делаете?

— Я приехала посмотреть на сады, в которых выращивают сычуаньский перец.

Произнеся это, я тут же поняла, сколь абсурдно и нелепо прозвучали мои слова. Сычуань славится на весь мир своими достопримечательностями, привлекающими толпы туристов: достаточно вспомнить гигантскую статую Будды в Лэшане, гору Эмэй и тамошнее «море облаков» или красочные озера Цзючжайгоу. Двести лет назад Цинси был процветающим транспортным узлом на ча ма дао — дословно «чайно-лошадном пути», соединявшем внутренние районы Китая с Индией и Тибетом, но сейчас городок терялся в провинциальной глуши. Что полицейский мог подумать об иностранке, которая предпочла захудалый городишко едва ли не в самом бедном захолустье поездке в Цзючжайгоу?!

— Что вы здесь делаете? — он повторил вопрос, взглядом показав на ручку и блокнот, зажатые у меня в руках.

— Это ведь открытый район? Или я ошибаюсь? — поинтересовалась я на сей раз. Полицейский сурово на меня посмотрел, вернул мне паспорт и не сводил глаз, пока я бродила в полубессознательном состоянии по храму. Наконец он решил удалиться, велев своему помощнику приглядывать за мной. Практически подросток, долговязый, неуклюжий, в плохо сидящей форме, этот бедный мальчик понятия не имел, что же ему делать с опасной чужестранкой, которую оставили под его ответственность. Я вышла из храма и, куда бы ни направлялась — гуляла ли по улочкам, шла ли в поля, он от меня не отставал, держа дистанцию около метра.

Я никак не могла понять, в чем причина параноидного поведения старшего полицейского. Возможно, из националистических соображений, свойственных некоторым китайцам, ему не хотелось, чтобы иностранка увидела «отсталость» сельских районов его страны. Возможно, его поведение было следствием воспитания — тридцать-сорок лет назад в любом приехавшем «оттуда» видели империалистического шпиона, мечтающего ниспровергнуть политический строй, установленный Мао. Когда мы закончили осмотр деревни, полицейский настоял на том, чтобы подвезти нас на своем джипе до гостиницы, располагавшейся в соседнем городке Цзюсяне, и предупредил, чтобы мы никуда из нее не выходили.

Само собой, как только соглядатай уехал, мы тут же вышли из отеля и отправились в центр города в поисках места, где можно было бы перехватить что-нибудь на ужин.

На главной улице все дома имели филенчатые фронтоны и низкие, крытые черепицей крыши. Кое-где уже готовились ко сну, а в некоторых еще била ключом жизнь. За столом, стоявшем на улице, склонилась над машинкой швея. Работали мастера, делавшие похоронные венки, торговцы благовониями, сигаретами и закусками. Когда мы наткнулись на пай фан — старинные ворота, покрытые, словно пеной, замысловатой резьбой, уже темнело.

Мы поужинали рисом с овощами в ресторанчике-развалюхе, глядя, как повар трясет сковородой над пламенем, плясавшем в топившейся углем плите. Уставшие, побрели затем в гостиницу, где нас уже поджидали полицейские. Меня они не трогали, а вот Му Ма битый час пришлось отвечать на их вопросы. Они во всех подробностях записали, где и кем он работает, и снова интересовались, что именно я здесь делаю. «Это ради ее же собственной безопасности», — утверждали они. Полицейские рассказали, что некоторое время назад сюда занесло какого-то японского туриста, у которого кончились деньги, отчего ему пришлось заночевать на улице, где его и убили. «Это ради ее же собственной безопасности». Я плохо спала. Кваканье лягушек, доносившееся снаружи, напоминало мне стоны привидений.

Прежде чем уехать из Цинси, я уговорила одного крестьянина дать мне саженец перечного дерева, чтобы забрать с собой в Англию. Саженец был маленьким, хрупким, завернутым в полиэтиленовый пакет вместе с горшочком земли. Я отвезла его в Чэнду, потом в Пекин, дрожа над ним, как над сокровищем. Однако в Пекинском аэропорту на меня нашло беспокойство. В Британии бушевала эпидемия коровьего бешенства, поэтому к тем, кто ввозил продукты и растения, применялись строгие меры. Я испугалась, что меня поймают с саженцем перечного дерева, и оставила его, такой одинокий и брошенный, на столе кафетерия пекинского аэропорта. Всю дорогу домой и даже недели спустя меня все еще не покидала мысль о том, что с ним стало.