Я остановился:

— Что произошло?

— А тебя это действительно интересует? — усмехнулся он. — Меня просто смешит твоя встревоженная физиономия. Может быть, твоей важной персоне следовало бы появляться здесь почаще?

— Я бы навещал вас чаще, если бы ты поменьше мне хамил. К тому же меня тошнит от этой трущобы. Почему бы вам не перебраться в какое-нибудь приличное место? Возможно, тогда я стал бы больше у вас бывать. Может быть, я вообще бы к вам переехал. Я заплатил бы за все расходы, я тебе уже сто раз об этом говорил.

— Начнем с того, что мама вообще не хочет переезжать. Она привыкла к своим соседям, и все ее друзья живут здесь.

— Болтуньи и сплетницы, — сказал я с кислой гримасой. — Я не говорю уже о том, как здесь воняет.

Я слишком поздно понял, что моя откровенность еще больше выведет его из себя. Как раз этого я хотел избежать.

— Болтуньи, сплетницы и вонь, — произнес он с горечью. — Наши соседи стали слишком плохи для тебя, мой крутой бандитский братец. За кого, черт возьми, ты себя принимаешь?

Он скривил губы в презрительной насмешке.

— Я не это имел в виду, — сказал я мягко.

Но он меня не слышал. Ему хотелось на мне отыграться.

— Скажи, тебя все еще называют Лапша Нож? Значит, Лапша Нож слишком хорош, чтобы жить в этом месте? По-твоему, ты из какого теста сделан? Не из такого, как наши скромные и приличные соседи? Ты, Лапша Нож, бандит, который вечно таскает с собой нож и пистолет, как другие носят ручку и карандаш? Которому всегда нужны виски и наркотики, чтобы чувствовать себя немного смелее?

— Я не пользуюсь наркотиками, — пробормотал я. — Правда, иногда мы выкуриваем трубочку-другую опиума, но это не вошло у нас в привычку.

Я чувствовал, что мои возражения звучат не слишком убедительно.

— Выходит, курить опиум — значит не пользоваться наркотиками? Это не вошло у вас в привычку? — усмехнулся он. — Скажи, ты все еще думаешь, что нужна большая смелость для того, чтобы запугивать беззащитных людей? Что единственный способ добывать деньги — это воровство и мошенничество? Нет у тебя уважения ни к вере, ни к Богу, ни к людям. Ты и твои бандитские дружки думаете, что вы стоите вне закона и морали. Что с вашими пистолетами и ножами вам все нипочем. Вы убеждаете самих себя, что все вокруг мошенники и воры, а кто не вор, тот простофиля и дурак. А себя самих вы считаете какими-то романтическими героями. Что-то вроде современных робингудов, верно? Не надо мне отвечать. Я знаю, что ты думаешь.

— Слушай, — ответил я раздраженно. — Ты вешаешь мне на уши это дерьмо каждый раз, когда я здесь появляюсь. Хватит разыгрывать из себя Авеля, а из меня Каина. Я пришел сюда не для того, чтобы продолжать этот дурацкий разговор. Я пришел повидать маму.

— «Я пришел повидать маму», — передразнил он. — Кстати, вот еще одна вещь, о которой я хотел с тобой поговорить, — кто дал тебе право переносить могилу нашего отца и водружать над ней этот идиотский камень? Для человека, который никогда не оказывал уважения к отцу при жизни и ни разу не помолился за него после смерти, такое неожиданное пробуждение любви и преданности выглядит просто нелепым. Ты никого даже не спросил. Сделал, как тебе хотелось, вот и все. Почему ты никогда не поступаешь как честные, порядочные люди?

— Довольно, — перебил я резко. — Я по горло сыт твоими проповедями. Еще немного, и я забуду про то, что ты мой брат. И хватит без конца твердить мне про честных людей. Честные люди? Какого черта об этом говоришь мне ты — газетный писака? Ты и твои дружки строчите в газетах. И вы думаете, что поэтому вы можете свысока смотреть на жизнь и на все прочее? Не надо вешать мне на уши дерьмо про идеалы и честную жизнь. Кто не вылезает из полицейских участков и больниц, чтобы вытащить на свет какую-нибудь скандальную историю? Не твои дружки репортеры? А откуда Синдикат узнает выигрышные лотерейные номера за несколько минут до того, как они появятся в печати, чтобы успеть сделать ставки? Не у газетчиков вроде тебя? А кто печатает за деньги утки и фальшивки, сбивающие с толку публику? Любой рекламный агент может купить газетного писаку, который за лишний доллар расхвалит ему все, что угодно. А ваши боссы и издатели, по-твоему, тоже честные и нравственные люди? Они состоят на службе у денежных мешков. Разве не деньги определяют их издательскую политику? Или ты думаешь, что они не прибегают ради своей выгоды к насилию? Ты никогда не слышал о законопослушных издателях, которые используют силу, чтобы продавать большие тиражи? Чтобы сбывать их через газетные ларьки? И к кому, ты думаешь, они обращаются за помощью в таких делах? К бандитам, вот к кому. Или ты не знал, что эти так называемые «честные» издатели нанимают гангстеров, чтобы расправиться с забастовщиками? Что время от времени эти солидные и уважаемые люди, посещающие церковь и почитающие закон, дают нам такие поручения, от которых даже нам становится не по себе? А во время войны, когда многим не хватало продуктов, разве не эти «честные» торговцы спекулировали и наживались на чужой беде, как могли, не зная ни жалости, ни совести? Довольно с меня этого дерьма. Нет людей абсолютно честных. Все так или иначе жульничают. Порядочные люди? Они только хотят считать себя такими и обманывают самих себя. А мы… мы, но крайней мере, честны перед собой; мы ни от кого не скрываемся; мы ходим с оружием. Тогда какого черта ты каждый раз, когда мы видимся, начинаешь читать мне мораль? Ты ведешь себя как сварливая старуха.

Я направился в спальню, сопровождаемый его злобным взглядом. Мама спала, тяжело дыша. Я поцеловал ее в щеку и засунул под подушку пять сотен баксов.

Я на цыпочках вернулся в кухню. Брат курил сигарету и читал газету.

— Что у нее было — плохо с сердцем? — спросил я.

Он кивнул, не отрывая глаз от газеты.

— Насколько серьезно?

— Небольшой приступ, — буркнул он. — Скоро она поправится.

Я еще не мог остыть. Мне хотелось вылить на него раздражение. Я сказал:

— Иногда я читаю всякое дерьмо, которое вы печатаете в воскресных газетах.

— Значит, тебе не нравится? — усмехнулся он. — По крайней мере, это честный и приличный способ зарабатывать на жизнь. Это честные деньги.

— Честные деньги? — переспросил я. — Такие же честные, как те, что получают проститутки.

Брат весь побелел от ярости.

— Ах ты, сукин сын, — прошипел он.

— Да, — продолжал я, — это абсолютно то же самое. Тебе платят. Тебя покупают, чтобы ты писал то, что нужно. Где твои либеральные идеи? Помнишь, как ты раньше восхищался этим парнем, Хейвудом Брауном?[24] А что стало теперь с твоей симпатией к маленьким людям, к побежденным? Тебя купили. Ты продал свои либеральные идеи. Ты продался за русскую шарлотку. Почему? Да потому что ты боишься писать правду, боишься, зная, что от этого потом тебе не поздоровится. Ты трус, как и все твои друзья-писаки. «Перо сильней меча!» — кричите вы. Но стоит вашему боссу поднять одну бровь, как вы тут же бросаете свои перья и готовы перебить друг друга, лишь бы первым прыгнуть в вагон к реакционерам.

— В наши дни не найдешь работу, если будешь либералом, — пробормотал он.

— Об этом я и говорю. Вы обожаете цитировать Линкольна и Тома Пейна.[25] Это ведь ты мне как-то процитировал: «Господи, дай мне силы видеть истину и следовать ей, даже если она меня убьет». Помнишь? Вот о чем я говорю. Ты продал себя, как шлюха.

— К черту тебя и твои нудные дискуссии, — пробурчал он. — Ты вечно затеваешь ссору.

— Я затеваю ссору?

— Да, ты всегда появляешься здесь, начинаешь нудные дискуссии и затеваешь ссору.

— Будь я проклят. — Меня охватило отвращение. — Ладно, к чертям все это. Передай мой привет маме.

Брат ничего не ответил. Мой взгляд стал угрожающим.