деньги плачены, должны они это восчувствовать.

— Свиреп ты зело — вот что, — укорил Петр князя-кесаря. — Все норовишь кнутом да дыбою управить. А надобно и пряник — особливо с иноземцами.

— А что на их глядеть да с ними цацкаться, — не унимался князь-кесарь, — по мне, так они должны в строгости содержаться, потому как им против наших денег более платится. А ты все норовишь с ими в обнимку. Вот-де они великий разум имеют да ученье. А ничего великого они так и не свершили. Наш российский человек, коли ему дать простор, и не такое сумеет. Вот намедни простой мужик крыла смастерил и норовил полететь навроде как журавель. Так князь евонный осерчал, когда мужик не полетел, а рассудивши, что крыла те тяжелы, попросил еще пять рублев на новые. Заместо этого князь приказал его взять в батоги да разорить его вчистую. А ты толкуешь, что я свиреп. Да я того мужика наградил бы и дал ему денег на новые крыла.

— Не сведал я про того мужика, а то бы дал ему и пять и более рублев. Ишь, сколь дерзостен. Таковых поощрять надобно, а не брать в батоги. С первого разу могло и не выйти, коли сие внове. Следовало попытку повторить многократно. Ты мне, ваше королевское величество, о всякой такой оказии всенепременно докладывай, не то мы оплошаем с нашими людьми да с нашими порядками. Все ломать надо, все строить заново, на разумный манер. Никак из трясины не вылезем.

— Из какой-такой трясины? — полюбопытствовал дьяк Возницын.

— Вестимо из какой — из нашей российской. Все норовим жить по старине, ровно на белом свете иных порядков и нет. А мы повседневно зрим, что есть порядки куда разумней нашего, и устроение жизни ко великому благу.

— Ну? Опять ты про иноземцев баешь, — насмешливо протянул князь-кесарь. — Стара песня, стара. Меняй на новую.

— И не собираюсь, твое величество, — отрезал Петр. — Я вот иной раз мыслю, что мы и раскольников казнили занапрасно. Нешто они не такие же православные люди, как мы сами. Нешто не молятся тому же Богу и Пресвятой Богородице, что и мы, и святому Николе поклоняются, что и мы. Смутил патриарх Никон умы человеческие без времени, мы признать сие не хотим, упорствуем. А по мне пущай осеняют себя двуперстием, пишут имя Иисусово с одною литерою «И», да почитают не прямой крест, у них крыжом еретцким именуемый, а осьмиконечный. Какая в том докука для веры, какой урон для государства? А люди ведь бегут в леса украинные, спасаются от никониан и власти нашей. А это прямой урон. Меж тем они свою веру в строгости содержат, не бражничают. В духовной чистоте себя блюдут.

— Может, и так, — снова подал голос князь-кесарь, — да ведь наши патриархи, духовные владыки наши, почитают их за еретиков, не желающих жить по общецерковному уставу. Как тут быть? — и он в задумчивости поскреб свой подбородок.

— Патриархия свой закон в государстве поставляет, — раздраженно произнес Петр. — А государству от сего вред, ибо порождает разномыслие. Не ведают, кого более почитать — власть светскую либо духовную. Я над этим давно думаю и вот что надумал: как скончает свой век патриарх Адриан, а он человек зело болезненный, так нового не поставлять. Да!

— Неужели? — разом выдохнули все. Все, кроме иноземцев. Те сидели невозмутимо — вопросы веры их не касались и им было все равно — будет ли патриаршество на Руси или нет.

Первым опомнился князь-кесарь.

— Неужто осмелишься?! Неужто подымется рука? Заповедано ведь нам от века.

— Мало ли что заповедано! Неуж над заповеданным трястись, не глядя — есть в нем смысл или нет. А то, что в государстве одна власть должна быть, коей его насельники придержаться должны, есть закон. А церкви заповедаю: в мои дела не мешаться, мои дела есть первые и высшие в государстве. — Петр выговаривал все с запальчивостью, как давно обдуманное. — Не тужи, ваше величество, — усмехнулся он. — Срок патриарху еще не вышел, ждать-пождать придется долгонько. По мне, так я тотчас бы управил, да нет — нельзя, сие я понимаю. Против сильного течения не пойду.

Князь-кесарь сидел выпуча глаза и нервно пощипывая мохнатый ус. Он был явно обескуражен столь дерзким посягательством на святыни. Как же это — святая Русь, да без патриарха? Без духовного владыки? Вот патриарх Никон полагал, что духовная власть выше светской, и он, Никон, возвышен над царем и великим князем Алексеем Михайловичем. На сей почве стакнулись, а то были не разлей-вода. И разгорелась меж них злоба. Но великий государь взял верх, и Никона постигла опала. Был сослан он на Белоозеро, в Кириллов монастырь.

Вот там-то и процвела пышным цветом его самовитость. Вышел из него великий блудодей. С женками распутными любился, винопитию был привержен. А ведь с амвона толковал о чистой святой жизни, всех поучал, как надобно жить по вере, блюсти заповеди в духовной чистоте.

Выходит, одно — слово, другое ж — дело. Вот вам и патриарх-реформатор! Ведали бы расколоучители — торжествовали бы. Но никого из них не оставили в живых. Протопопа Аввакума сожгли в срубе. Никите Пустосвяту отрубили голову, мучительная смерть постигла Сильвестра Медведева — главного врага патриарха Иоакима. Никто не уцелел! Та же власть, которая осудила Никона, подвергла жестоким гонениям и его противников. Так где ж тут справедливость?

…Великое посольство снаряжалось к отъезду. Но власть молодого царя не загустела. Со всех сторон выскакивали козни, оканчивавшиеся казнями.

Козни и казни — таково было начало единодержавия Петра. С тою же страстью, с коей царь рубил корабельный остов, срубались и головы. Монах Троице-Сергиева монастыря Авраамий дерзнул подать государю обличительные записи свои. В одной из них говорилось: «В народе тужат многие и болезнуют о том, на кого было надеялися и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее. Но возмужав и женяся, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное».

Обличителя, правдолюбца обезглавили. Еще выяснилось, что козни противу молодого царя строил покойный боярин Иван Милославский. Петр повелел вырыть труп боярина да привезти его в упряжке из свиней в Преображенское, где пытали и рубили головы заговорщикам — дабы кровь их стекала на покойника. Такова была его изощренная месть.

Когда вывели на чистую воду всех, кто злоумышлял противу царя, и всех переказнили, великое посольство тронулось в путь. Мартовская распутица препятствовала движению: снег налипал на полозья, колеса увязали в грязи. Кони и люди во всем испытывали недостаток — в кормах и провианте: Россия голодала.

С великим трудом добрались до Риги. Царь был представлен в посольстве как урядник Петр Михайлов, но это было прозрачное инкогнито: молодой царь головою возвышался над всеми.

Петр писал Виниусу: «Севодни поехали отсель в Митау (тогдашняя столица герцогства Курляндского, нынешняя Елгава). Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были токмо зрением. Торговые люди здесь ходят в мантелях (плащах), и кажется, что зело правдивые, а с ямщиками нашими за копейку матерно лаются и клянутся, а продают втрое… Мы ехали чрез город и замок, где солдаты стояли на 5 местах, которых было меньше 1000 человек… Город укреплен гораздо, токмо не доделан. Зело здесь нас боятся; и в город, и в другие места не пущают, и даже с караулом, и малоприятны».

Местоположение и цитадель глянулись, а люди оказались пренеприятны. Зато в Митаве посольство ожидал торжественный прием. Герцог и его свита чествовали всех, а урядника Петра Михайлова особо, несмотря на то, что великие послы обращались с ним запросто.

— Тут я вас оставлю, — объявил Петр. — Зело мне любопытно повидать море Балтийское в Либау (нынешняя Лиепая). А оттоль поплыть в Кенигсберг. Тамо я вас ожидать буду.

Кенигсберг (нынешний Калининград) был столицею великого курфюршества Бранденбурга. Курфюрст Фридрих III с подобострастием встретил молодого царя — слух о нем катился далеко впереди него. Урядника Петра Михайлова принимали по-царски. Пиршество следовало за пиршеством. Петр с жадным любопытством осматривал достопамятности города — ничего подобного у себя в России он не видел. «Вот ведь каково богато живут, — думал он. — Нам сего не достичь».

Видя доброе расположение русского царя, курфюрст заключил, что с ним легко сговориться об оборонительном союзе. Но не тут-то было: Петр уклонился, рассудив, что это может связать ему руки. Он заглядывал в будущее и понимал, что оно неисповедимо, что какой-то берег Балтики ждет его, и рано или поздно, но он придет в эти места не как гость, а как хозяин.