как бы в запасе, приберегает до будущих времен.

— С добра надобно начинать царствование — хоть бы кто-нибудь ему подсказал, — с горечью выговорил князь. — Советники при нем не о добре хлопочут…

— Нет, о добре, токмо о своем, — хохотнул Украинцев. — Добра, вишь, мало у них.

— Человек жаден, — вздохнул князь. — И всего ему мало, все он стяжает. И я таков был, — неожиданно признался он. — Правда, все как бы само шло мне в руки. Покойный царь Федор, да будет ему земля пухом, жаловал меня многими имениями, я не отказывался, хоть нужды ни в чем не испытывал. Царевна тож одаривала щедро, и я все принимал. Думал: с собою на тот свет не унесу, но по крайности детям достанется. Теперь — предвижу — все пойдет прахом, все будет отнято в казну, и пойду я по миру с сумою.

— Не говори лишнего, князь, — урезонил его Емельян. — Не дойдет царь Петр до крайности, вот увидишь.

— Дойдет, Емельяша, дойдет. Он человек крайностей — и все от молодости. И не утешай ты меня. Вглядываясь в свою судьбу, понимаю — пришло время пострадать. Сладко жилось, горько аукнется!

— Может, все-таки обойдется? — неуверенно протянул Украинцев. — Всех нас государь к себе требует, кто под тобой служил: и меня, и Змеева Венедикта, и окольничего Леонтия Неплюева и думного дворянина Григорья Косогова, и иных, которые помельче, — всем нам ответ держать придется.

— Вас-то он помилует, ибо каковые есть ваши вины.

— А мы тебя не выдадим, худого валить не станем.

— Ты-то надежен, а остальные… Перескажут ему, что противился многим указам, да? Так оно и будет. Когда иезуиты приезжали в Москву с грамотою короля французского Людовика XIV, в коей он пропустить их в Китай просил в самых почтительных выражениях и именовал великих государей высочайшими, превосходительнейшими и великодушнейшими. Отчего не пропустить? Я так им и сказал: будь-де моя воля, я непременно бы исполнил желание его величества. И все об этом ведали. Но великие государи решили по-иному: отказать. Мол, когда у короля были царские послы, с ними обошлись бесчестно, в противность многим обычаям. И о моем несогласии с великими государями стало им известно. И о многих других несогласиях с их царской волей. Царь Иван что? Он был безгласен. Все вершил Петр по-своему. И с той поры корона французская чинит нам неприятности.

— Да, дипломация требует искусности и осмотрительности, — согласился Украинцев. — В самом деле, не след было отказывать королю столь могущественному. Неприятеля нажить просто, вот мы его и нажили.

Усадьба князя Василия в Медведкове была строена без затей и, как видно, наспех. Просторный рубленый барский дом венчался двумя башенками. Он высился в центре просторного двора и был никак не огорожен. По сторонам лепились избы для дворни. Они мало чем отличались от крестьянских, разве только были крыты не соломой, а щепою. С плоскогорья открывался простор окрестных лесов и речки Яуза и Чермянка, а в низинке — пруд, в котором князь приказал разводить рыбу карпа. В самой Деревеньке было два десятка дворов, тянувшихся вдоль широкой улицы, поросшей травой и, по всему видно, мало езженой. Бедность сквозила во всем: и в похилившихся избах, топившихся по-черному, и в тощей скотине, которая паслась возле изб.

Кавалькада въехала во двор и остановилась возле коновязи, где были запасливо разложены копешки свежекошеной травы. От нее шел запах необыкновенной свежести — она еще не успела повянуть, лошади принялись хрупкать травою, а князь и Украинцев взошли на крыльцо.

В трапезной, просторной, как приемная зала, суетились слуги, накрывая необъятной величины стол. Он был уже уставлен штофами с вином и квасом и серебряной посудой с княжеским гербом — мисками и тарелкам со всякой снедью.

— Что там с медведем? — осведомился князь у камердинера.

— Свежуют, ваша милость. Шкуру сняли, мясо разделывают. Повар отобрал для кухни окорока, как приказано.

— Пусть поторопится.

— Я ему сказывал. А он в ответ: нельзя, мол, надобно в уксусе замочить, иначе скус будет не тот. Деликатности-де не станет.

— Что ж, закусим пока тем, что есть, и запьем тем, что есть. Эх, напоследки отвести душу надо. Кто знает, не придется ли в скорости хлебать пустые щи.

— Очень ты худо настроен, — заметил Украинцев.

— А как иначе, коли душа напряжена и болит, болит. И нет ни знака, ни утешения. Надежда оставила меня. Предвижу великие беды. А более всего жаль мне сына Алексейку: постраждет безвинно. Хоть бы его помиловали.

Странно было слышать столь горькие сетования из уст еще недавно всемогущего князя — Оберегателя большие царственные государственный печати, главы нескольких приказов, без участия которого не решался ни один сколько-нибудь важный вопрос.

Воистину: человек — игралище судьбы. А судьба переменчива — сегодня ты голова, а завтра — твоя голова на колу торчит. Так размышлял Емельян Украинцев. Вот Иван Цыклер в полковники выбился, царевне Софье ревностно служил, а потом перекинулся к царю Петру и был им обласкан. Да чего-то заартачился — горяч был, охулку положил на царя. И вот — был головою, а лишился головы. Язык невоздержанный — враг человека.

Жаль князя. И его язык подвел. Федор Шакловитый под пыткою в расспросных речах показал, что-де князь будто сожалел, что в дни стрелецкого бунта пощадили царицу Наталью. И осудительные слова против Нарышкиных читаны были в княжеских письмах тому же Федьке.

«Был князь да пал в грязь, — мельком подумал он. — И кто его вытащит из этой грязи, коли его покровительница сама в ней вывалена. А ведь первая голова на Москве, и всем это ведомо. Да, царь Петр головами играет точно мячиками — швырь, и головы нету. Мстителен! А каково мне придется? — поежился он. — Царь знает, что я с князем в дружбе. Правда, ни в чем противу царя не замечен, но все-таки».

Он встряхнулся: за окном послышалось шлепанье копыт и конское ржанье, отчаянно забрехали собаки, поднялась суета и перебранка.

Вошел взбудораженный камердинер. Отрывисто доложил:

— Ваша милость, стрельцы без указу… Просятся на поклон… Я им — не велено пущать. А они — важность. Доложи, мол…

Первая мысль, мелькнувшая в голове князя, да и у Украинцева: царь Петр указал заарестовать князя и везти его в Троицу. Спросил дрогнувшим голосом:

— Много ль их?

— Человек двенадцать.

— При оружии?

— Само собою. С пищалями да с тесаками.

Князь побледнел, хотя и был не трусливого десятка. Деваться некуда, придется покориться. Все едино: под конвоем ли, самому ль — а предстать перед царем Петром придется. И выслушать его приговор.

Емельян понял, что творится на душе у князя. Желая его ободрить, он произнес:

— Стрельцы небось от себя. Государь не стал бы слать их по твою милость. Он бы велел солдатам либо своим потешным тебя доставить.

В самом деле: царь Петр не полагался на стрельцов, зная их преданность царевне и князю. Тут что- то иное. Но что?

— Пускай кто там старший войдет, — сказал он камердинеру. Через минуту дверь отворилась, вошел старшой в полной парадной форме и, сняв шапку с собольей опушкой, низко поклонился князю.

— К вашей милости мы. С цидулею от государыни царевны Софии Алексеевны. Велено передать в собственные руки. Пятисотенный я, Афанасий Ведров. — И с этими словами он протянул князю свиток под желтой восковой печатью.

Князь оживился и велел камердинеру:

— Пусть накормят людей — чай с дороги. И коней примут, и зададут им овса.

«Свет мой батюшка, здравствуй, — писала царевна. — Да пребудет над тобою милость Господня, да