— Неужели ты задумал вдругорядь?

— Сам ведаешь: коли татар не побить, они всему христианскому миру пагубу нести будут.

— Так-то оно так, но ведь мы великий урон терпим — в людях да в казне.

— Татарва больший урон нам наносит. Сие гадючье гнездо надобно разорить до конца. И я решился на то.

— Дай-то Бог, дай-то Бог! — торопливо произнес князь Борис и опрокинул чарку. — За твой успех, братец, выпил, за твою викторию. Токмо тяжкой это воз. Свезешь ли?

— Свезу! — уверенно ответил князь Василий. — Надобно свезти. Вон и поляки подрядились помочь.

— О, братец, ты на ляхов не полагайся — они лихи на язык. Много ты их видел в походе? Вот то-то же. Сулиться они горазды. Хвастуны!

— Не говори, братец. Король Ян Собеский — великий воин.

— Великий воин в штаны наклал в княжестве Молдавском. От турок.

— Все едино, они мир блюдут, и им татарове то и дело разор чинят. Да что там говорить — Орда всему христианству великий и непрестанный враг. Святое дело ее разорить, угодное Господу.

— Ладно. Стой на своем. Давай выпьем за здравие моего племянника Петруши, даря. Люблю его — ум и сила, все угодья в нем. Чего отставил чару — пей!

Князь Василий неохотно взялся за тонкую ножку серебряной чарки.

— Эге ж! А я обещаю тебе выпить потом за здравие царя Ивана. Сочтемся. Пей же!

Князь Василий выпил, едва не поперхнувшись.

— Нехорошо, братец, — укорил его князь Борис. — Мы с тобою станем трактовать о замирении — ты для сего ко мне приехал. Так что будем уважать друг друга: ты — Петрушу, а я — Ивана с Софьей. Ты, как я понимаю, за нее держишься, яко ейный галант…

— Не только, — сдержанно отвечал князь Василий. — Она — великий политик, она — правительница.

— Недолго ей в правительницах-то оставаться, сам понимаешь. А царь Иван — не жилец на свете, это ты тоже понимаешь. Рассуди: что далее? А то, что мой Петруша единовластным государем станет. И тогда все его противники полетят вверх тормашками. Вот ты говоришь, что царевна — великий политик. А все то ведают, что она твоим умом правит.

— Советы подаю, — неохотно согласился князь Василий. — Однако же Софья и своим умом крепка.

— Вот ты давеча сказал, что мы с тобою люди будущего и вперед глядим. Но сам-то ты куда глядишь? Ни у царя Ивана, ни у Софьи будущего нету. Что скажешь на это?

Князь Василий медлил с ответом. Он разглядывал на свет хрустальный бокал с заморским вином. Оно было тяжелого рубинового цвета и, казалось, само светилось. Потом он поставил бокал и нехотя признался:

— Твоя правда, братец. Все это я сознаю и приехал искать замирения. Сказано ведь, — и он снова перешел на латынь, — лучше и надежнее верный мир, чем ожидаемая победа.

— Но у нас с вами верного мира быть не может. И ежели ты умен и глядишь вперед, то это видишь.

— Так оно. Но можно ль мне оставить царевну! — вырвалось у князя Василия.

— Либо пусть пьет, либо пусть уходит, — латынь так латынь. Выбирай, братец, пока есть еще время. Скоро его не станет. А тогда, впрочем, что тогда ты наверняка прозреваешь.

— Прозреваю, — покачал головой князь Василий. — Неужто нету тропы к замирению? Я ведь за этим и приехал к тебе, брат Борис. Долгонько ехал. Посоветовал бы ты царю Петруше — он небось твоим советам внемлет.

— Оперился птенчик, — хохотнул князь Борис. Он уж был сильно навеселе. — Взмахнул крыльями и полетел. И уж летит без оглядки. Да, братец, Петруша ноне себе на уме. Совет-то он выслушает, а поступит по-своему.

— Ты бы замолвил за меня слово.

— Он тебя, братец, на дух не выносит. Думаешь, я за тебя не вступался? Еще как. Толковал ему, что ты-де муж ума государственного, что тебе подобных по учености более нету. И что? Отвечает: пущай ученый, пущай ума палата, а предался врагам моим и жду от него козней. А царевну, сестрицу свою, он и видеть не хотел бы. Так ведь она бесстыдно суется всюду. Ей, говорит, место в тереме либо в монастыре.

— Таково непреклонен?

— Да, брат Василий.

— А ежели мы ему поклонимся?

— Да гнется ли у тебя выя? А у нее, у царевны?

Помолчали. Наконец князь Василий заговорил — горячо, убежденно, как умел, когда приспевала нужда:

— Думаешь, я не понимаю, что за ним, за Петром, будущее? Я его провижу не хуже всех вас, может, даже лучше. Но ведь мир-то надобен не токмо за пределами государства, но, прежде всего внутри его, мир и согласие. Понимает ли этот царь Петр? Боюсь, что нет, — молод еще. А без нашей стороны мира и согласия не жди.

— Все-то он понимает. Разумен не по летам. Но тверд и упрям. Его не перекоришь, коли упрется.

— Выходит, занапрасно мы с тобой толкуем?

— Выходит так.

— Скажу тебе по совести, брат Борис, я готов поворотить к вам, к царю Петру, к Нарышкиным. За Петром — сила, вижу, чую, знаю. Упрашивал царевну: покорись братцу, недолго тебе ходить с поднятой головой. Взвилась на дыбки — не покорюсь, и все тут! Как же мне быть, скажи?

— Тут я тебе не советчик, брат Василий. Сам решай. У тебя голова, чать, не чужая.

— Думал — сойдемся мы, — как-то растерянно произнес князь Василий, — думал, сговоримся, найдем тропу к замиренью. Выходит, напрасно надеялся. Ну что ж, прощай покудова.

— Прощай, брат Василий. Рад был с тобою потолковать.

— И я рад. Думал: гора с горою не сходятся, а брат с братом всегда сойдутся. Ошибся я. Крепко ошибся.

И с этими словами он повернулся, да и вышел. Мутно было на душе, тягостно. Когда ехал в Дубровицы, питал надежду, что найдут они тропу к примирению, ибо в ней была главная важность. Он глядел в будущее и предвидел большие беды от растущей несогласности. Но мог ли он порвать с царевной, с Милославскими? С царевной как с женщиной — мог. Но с ее станом — нет, не мог. Ибо это означало бы предательство, а вся натура его была противна какому-либо предательству.

Он был обязан своим возвышением брату царевны Софьи — Федору, царю. Федор видел в нем человека с истинно государственным умом. После Ртищева, после Ордын-Нащокина, после Матвеева не было на Москве другого такого. И Софья как бы восприняла его, как бы унаследовала. А может, и сам Федор перед кончиною наказывал ей, как самой даровитой среди Милославских, опереться на князя Василия.

Гордячка она, не признается, коли так было. И сладу нет с ее упрямством, когда речь заходит о примирении с Петром, с Нарышкиными, с мачехой — царицей Натальей.

— Еще чего! — выпалила однажды. — С лапотницей-то мириться?! В Смоленске в лаптях хаживала, аки простая баба. В случай попала, батюшке глянулась, очи у него замутилися, затмение нашло.

Ехали долго. После дождя дорога размокла, и колеса вязли. То и дело через тракт сигали зайцы, пугая лошадей. А однажды матерой лось встал, как хозяин, посередке и, наклонив голову, угрожающе потряхивал рогами. Пистолетный выстрел подействовал: лось скакнул в чащу.

Еще раз попытаться подвигнуть Софью к примирению? Неужто она всерьез думает, что сохранит титул правительницы и власть до седых волос? Неужто полагает, что стрельцы — верная и прочная опора? Что им, стрельцам, Нарышкины покорятся? Да никогда. Царь Петр не таков. Его потешные да верные ему стрелецкие полки сомнут Софьиных защитников.

Видно, Федор Шакловитый сбил ее с панталыку. Он теперь верховодит в Стрелецком приказе и