отогнал эту мысль. Печальную мысль, ибо на какой-то миг монаху показалось, что это он, а не Роберт Глостерский может лишиться сына.

— Возьмись лучше прямо за тюфяк, — предложил Кадфаэль, опасаясь, что резкое прикосновение выведет Филиппа из забытья. — Потом мы принесем его обратно, но сначала отмоем. Несчастный перед смертью истекал кровью.

Воин без возражений взялся за край тюфяка и поднял свою ношу с такой легкостью, словно нес ребенка. Кадфаэль взялся за другой конец, причем, когда они выносили Филиппа из комнаты, держал тюфяк одной рукой. Другой он открыл, а потом закрыл дверь в спальню. Не приведи Господи, чтобы исчезновение Фицроберта обнаружилось слишком рано. Монах хотел запереть дверь на ключ, но удержался, понимая, что это вызвало бы удивление, а то и подозрение. Они миновали заполненный оживленными, хлопочущими людьми внутренний двор и вышли из замка через открытые ворота. Стоявший на мощеной площадке караульный пропустил их, не удостоив и взгляда. Ему было велено следить, чтобы покидавшие замок не уносили с собой оружие, доспехи и другое ценное снаряжение. Мертвецы его не интересовали. Слева, совсем недалеко от мощеной дорожки, воины копали общую могилу, а поблизости, на лужайке, бок о бок были уложены убитые. У опушки леса толпились наблюдавшие за этими скорбными трудами местные жители, но держались они настороженно и близко не подходили. Они не питали особой любви ни к той ни к другой партии и радовались лишь тому, что осада закончилась и боевые действия прекратились. Кроме того, они надеялись, что теперь в Гринемстед смогут вернуться Масары. Семью, правившую в этих краях на протяжении четырех поколений, все еще любили и почитали. Снизу, со стороны речной долины, по мощеной дорожке поднималась запряженная парой лошадей повозка. Правил ею плотный, ладно скроенный бородач лет пятидесяти в темном домотканом платье и зеленой накидке с капюшоном. Одежда возницы пропиталась мучной пылью, что указывало на род его занятий. За спиной возчика сидел молодой, долговязый парень в серо-коричневой деревенской одежде. На нем тоже было нечто вроде плаща с капюшоном, только не из шерсти, а из дерюги. Завидя их приближение, Кадфаэль возблагодарил Бога.

Заметив, что на лужайке рядами уложены завернутые в саваны мертвецы — как раз в это время подносили последнего, а за носилками спотыкаясь брел понурый и безутешный капеллан, — бородач направил свою повозку не к воротам, а к месту захоронения. Остановившись неподалеку, он проворно соскочил с козел, оставив лошадей на попечение подручного, подошел к Кадфаэлю и обратился к нему, причем громко, так, чтобы капеллан мог слышать каждое слово. — Брат, тут у Кэмвиля служил мой племянник. Матушка его, сестрица, стало быть, моя, беспокоится, потому как мы слышали, будто у вас тут раненые есть да и убитые тоже. Можно мне разузнать, не стряслось ли с ним чего?

Лицо мельника оставалось совершенно непроницаемым и невозмутимым.

— Не думай о дурном, пока еще есть надежда, — промолвил Кадфаэль, глядя в бесцветные, но проницательные, светившиеся острым умом глаза.

Капеллан остановился в стороне и беседовал о чем-то с офицером стражи Фицгилберта.

— Пойдем со мной, взглянешь, нет ли твоего родича среди этих несчастных, — предложил Кадфаэль и тихонько, почти шепотом добавил: — Только не спеши.

Любая спешка могла их выдать. Вместе они пошли вдоль рядов. Кадфаэль то и дело наклонялся, чтобы на миг приоткрыть лицо покойного, и всякий раз мельник качал головой.

— Племянничка я, признаться, давненько не видал, но узнать узнаю. — Бородач говорил легко, непринужденно, и слова его звучали естественно. Получалось, что родича он ищет не слишком близкого, такого, что его потеря не станет невосполнимой утратой, но ведь нельзя же бросить родную кровь на произвол судьбы.

— Ему сейчас лет тридцать, он смуглый такой, чернявый. И до чего драться силен — и из лука стрелять, и дубинкой махать мастер. Отчаянный малый и потому вечно суется в самое опасное место. Наверняка и здесь был в первых рядах.

Они подошли к тюфяку, на котором лежал Филипп, такой неподвижный, что у Кадфаэля испуганно сжалось сердце. Лишь уловив едва слышное дыхание, монах успокоился и шепнул мельнику:

— Он здесь.

Монах откинул простыню. Бородач осекся на слове, отступил на шаг и живо наклонился. Кадфаэль при этом встал так, чтобы заслонить лицо Филиппа от всякого постороннего взгляда. Мельник долго, словно не желая верить своим глазам, всматривался, а потом медленно выпрямился и отчетливо произнес:

— Да. Этот паренек нашей Нэн. — Находчивый и смышленый, мельник выглядел опечаленным, но отнюдь не чрезмерно. Так и должен был держаться умудренный опытом человек, привыкший к тому, что в терзаемой смутами стране смерть поджидает за каждым углом. — Я так и знал. Сердцем чуял, что этому малому не дожить до седых волос. Вечно лез в самое пекло, такой уж у него был нрав. Ну да что теперь поделаешь? Его не вернуть.

Ближайший из могильщиков распрямил спину, решив минутку передохнуть, и с сочувственным видом повернулся к бородачу:

— Тяжко небось найти вот так своего родича? Ты, поди, хочешь забрать его отсюда да похоронить на родной земле? Думаю, тебе разрешат. Это будет по-божески, не то что лежать здесь, в общей яме.

Обрывки разговора доносились до ворот. Кадфаэль заметил, что караульный офицер повернулся в их сторону с явным намерением подойти и разобраться, в чем дело. Желая опередить его, монах, обращаясь к мельнику, громко сказал:

— Коли ты и вправду, как подобает доброму христианину, хочешь сам проводить племянника в последний путь, я за тебя похлопочу.

Не теряя времени, Кадфаэль деловитым шагом направился к воротам. Мельник поспешал следом. Увидя, что они направились к нему, караульный начальник остался на месте, поджидая их. — Сэр, — обратился к нему Кадфаэль, — этот человек — мельник из Уинстона, что за рекой. Среди убиенных он нашел племянника, сына своей сестры, и просит дозволения забрать тело этого малого, чтобы похоронить его дома, рядом с родными.

— Вот как? — Стражник смерил просителя взглядом, однако же беглым и не слишком пристальным. Выяснив что к чему, он тут же потерял интерес к этому более чем заурядному для военного времени случаю. Подумав с минуту, он пожал плечами. — Почему бы и нет? Одним покойником больше, одним меньше… Хоть бы их и всех разом забрали, нам же хлопот меньше. Пусть увозит своего парня. Все одно он уже больше никому крови не пустит что здесь, что в любом другом месте.

Мельник из Уинстона почтительно поклонился, коснувшись пальцами лба, и с подобающей учтивостью поблагодарил офицера. Если в его голосе и звучали ехидные нотки, то уловить их мог разве что Кадфаэль. Бородач подозвал парня в накидке из мешковины, и тот подогнал повозку поближе. Вместе они подхватили тюфяк с лежавшим на нем Филиппом и на глазах у караульных уложили на повозку. Кадфаэль, державший в это время лошадей, оказался лицом к лицу с молодым человеком и взглянул прямо в глубокие, черные с золотистыми зрачками глаза, сверкавшие под низко надвинутым дерюжным капюшоном. Ответный взгляд, полный любви и воодушевления, сулил успех. Монах не проронил ни слова. На повозке, пристроив на коленях изголовье соломенного тюфяка, сидел не кто иной, как Оливье Британец. Мельник из Уинстона взобрался на козлы, и подвода покатила вниз, к реке. Бородач ни разу не оглянулся и не погонял коней, а ехал неспешно, как подобает человеку, которому нечего опасаться и не в чем оправдываться.

В полдень у ворот появился сам Фицгилберт в сопровождении отряда воинов. Гарнизон Филиппа покидал Масардери. Раненых, которые не могли идти, защитники замка усадили на коней, а тех, кто был совсем плох, уложили на имевшиеся у них немногочисленные повозки, которые на всякий случай разместили в середине строя. Кадфаэль вовремя вспомнил об остававшемся в конюшне превосходном жеребце, которого одолжил ему Берингар, и некоторое время провел возле стойла, чтобы никто случаем не соблазнился славным скакуном. «Хью мне уши оборвет, ежели узнает, что я позволил увести лошадку у себя из-под носа», — думал монах. Поэтому во двор он вышел довольно поздно, когда под пристальными взглядами победителей из замка уходил арьергард.

Воины Фицгилберта внимательно осматривали каждого уходившего и тщательно проверяли повозки в поисках припрятанного оружия. Кэмвиль негодующе кривился, считая такое недоверие оскорбительным, но молчал, и стал протестовать, лишь когда ему показалось, что вояки императрицы слишком грубо обращаются с ранеными. Когда проверка закончилась, он повел своих людей на восток — за реку и через Уинстон к Римской дороге, с тем чтобы, скорее всего, отвести их в Криклейд. Там потрепанный гарнизон мог