— Куда уж там! Они же у него совсем запуганы, — досадливо бросил ему брат Павел и, опасаясь за собственную горячность, поспешно удалился, не желая больше спорить.

Брату Павлу казалось, что Жером так и подставляет ему под руку свою елейную рожу, но Павел, который, подобно многим сильным и крупным мужчинам, бывал поразительно ласков и кроток со слабыми и беззащитными, каковыми были его младшие воспитанники, слишком хорошо сознавал, как могут его кулаки отделать противника, не уступающего ему в силе. Что останется от такого сморчка, как Жером, даже подумать страшно!

Прошло больше недели, прежде чем неприятные новости дошли до слуха аббата Радульфуса. Все началось с пустяковой, в сущности, жалобы, а именно с того, что отца Эйлиота угораздило прилюдно обвинить форгейтского пекаря Джордана Эчарда в том, что тот выпекает буханки с недовесом, и тут Джордан, уязвленный в своей профессиональной гордости, решил во что бы то ни стало добиться справедливости.

— Ну и везучий же парень наш Джордан! — весело высказался провост Эрвальд. — Надо же так, чтобы против него выдвинули такое обвинение, в которое никто не поверит, и любой под присягой подтвердит, что это не так! Джордан всегда выпекал полновесные буханки, не знаю, как у него насчет остального, а в этом он всегда был честен. Вот если бы ему приписали какого-нибудь внебрачного ребенка из тех, что родились в этом году, тут бы он, пожалуй, язык прикусил. Но хлебопек он честнейший и никогда никого не обвешивал! Как священника угораздило эдак оконфузиться, для меня загадка. А Джордан теперь рвет и мечет, язык у него хорошо подвешен, так что он еще и за других, не таких смелых, пожалуй, вступится.

Вот так случилось, что форгейтский провост вместе с пекарем Джорданом и еще парочкой почтенных жителей предместья явился восемнадцатого декабря на собрание капитула просить аудиенции у аббата Радульфуса.

— Я просил вас уединиться со мной для беседы, чтобы не мешать братьям-монахам в обсуждении насущных дел, — начал аббат, когда за ними закрылась дверь приемной в аббатских покоях. — Я понял, что вам нужно многое со мной обсудить, и хочу поговорить откровенно. Времени у нас достаточно. Слушаю вас, господин провост! Я, как и вы, желаю процветания и благополучия жителям Форгейта.

Обращаясь к мастеру Эрвальду, аббат намеренно употребил в речи его неофициальный титул, как бы приглашая того к неофициальному разговору. Эрвальд именно так это и понял.

— Отец аббат, — начал Эрвальд озабоченным тоном, — мы пришли к вам, потому что не очень довольны отношением к нам нового священника. На отце Эйлиоте лежат церковные обязанности, их он исполняет достойно, и в этом мы на него не жалуемся. Но вот когда он сталкивается с нами в обычной жизни, то нам не нравится его обращение. Он усомнился, свободный ли человек его работник Элгар или виллан, а нас даже не спросил. Уж мы-то хорошо знаем, что он свободный! Потом он заставил Элгара вспахать пар на участке своего соседа Эдвина, не сказав тому ни слова и не спросив разрешения. Он обвинил мастера Джордана, что тот якобы обвешивает народ, а мы все знаем, что это напраслина. Джордан славится тем, что печет хлеб вкусно и без обвеса.

— Это истинная правда, — с жаром вступил Джордан. — Я арендую пекарню у аббатства, работаю на вашей земле, вы знаете меня уже много лет и знаете, что для меня хорошая выпечка — дело чести!

— Вы совершенно правы, — согласился Радульфус. — Ваш хлеб хорош. Продолжайте, мастер провост, у вас ведь есть еще что сказать!

— Да, милорд, как не быть! — согласился Эрвальд, еще больше посерьезнев, — Вы, наверное, уже слыхали, как сурово отец Эйлиот обращается с учениками в школе. И так же жестоко он расправляется с ребятней из нашего прихода. Где бы ни встретил стайку мальчишек, он так и следит за ними: не дай бог, если кто-нибудь не так ступил! А вы ведь знаете, дети не могут без шалостей. Он распускает руки где надо и не надо. Дети боятся его. Это не дело, хотя не всякий, конечно, умеет терпеливо относиться к детям. Но и женщины тоже боятся. В своих проповедях он так расписывает адские мучения, что совсем их застращал.

— Чего же им тут бояться! — возразил аббат. — Бояться надо только тем, у кого совесть не чиста и кто знает за собой грехи. Но я не думаю, чтобы среди его прихожанок нашлись такие уж великие грешницы.

— Нет, милорд! Женщины очень чувствительны и пугливы. Они начинают копаться в себе в поисках грехов, которые они совершили невольно. Они совсем запутались и уже сами не знают, где грех, а где не грех, и теперь едва смеют дохнуть, чтобы не подумать: «А вдруг я делаю что-то плохое? « Но и это еще не все!

— Я вас слушаю, — сказал аббат.

— Милорд, есть у нас в приходе один добрый человек, он очень бедный. Зовут его Сентвин. Его жена на днях родила. Младенец уродился совсем хиленький, и родители поняли — не жилец он! Чтобы спасти его душу, Сентвин кинулся скорей к священнику и умолял прийти и окрестить ребенка, пока тот не умер. А отец Эйлиот велел ответить Сентвину, что он сейчас молится и не придет, покуда не закончит. Как ни упрашивал его Сентвин, тот не согласился прервать свои молитвы. А когда он наконец пришел, было уже поздно — младенец скончался.

В первое мгновение все оцепенели в немом молчании, словно мрачная туча вползла в светлую комнату, обшитую деревянными панелями.

— Слушайте дальше, святой отец! Он отказал младенцу в христианском погребении, потому как тот, дескать, некрещеный. Он сказал, что ребенка нельзя хоронить в освященной земле. Пообещал только прочесть над его гробиком кое-какие молитвы. Так его и закопали за оградой кладбища. Я могу показать вам могилку.

С натугой, точно ворочая тяжелые камни, аббат Радульфус выговорил:

— Он был вправе так поступить.

— Вправе? А ребенок? Где же его права? Он умер бы как христианин, если бы священник пришел по первому зову.

— Он был вправе так поступить, — неумолимо, но с чувством глубокого отвращения повторил Радульфус. — Час молитвы — это святое.

— Но и новорожденное дитя тоже! — возразил Эрвальд в приливе риторического вдохновения.

— Хорошие слова. И да услышит господь нас обоих! Бывают особые обстоятельства, когда отступление от правил прощается. Если вам есть еще что сказать, рассказывайте все до конца.

— Милорд, жила у нас в приходе одна девушка по имени Элюнед. Редкая красавица! Она была не такая, как все, шалая какая-то. Все ее знали. Видит бог, никому не делала зла, кроме себя самой. Такая уж она уродилась несчастная! Понимаете, милорд, она не умела сказать «нет» мужчине. Все-то она гуляла — то с одним, то с другим, а потом приходила в слезах каяться. Обещала исправиться, но как была шалой, так и осталась. И ведь сама верила в то, что обещала! Но сдержать слово была не в силах. Стоило какому-нибудь парню посмотреть на нее и повздыхать, как все бывало забыто. Отец Адам никогда не прогонял ее, он ее исповедовал, налагал епитимью, а потом отпускал грехи. Он понимал, что она над собою не властна. Уж больно она была жалостлива ко всем — к мужчинам, к детям, к животным, жалела всех без разбору!

Аббат молча слушал рассказ, уже догадываясь, чем он кончится.

— Месяц назад она родила ребенка. Оправившись после родов, она, сгорая от стыда, пошла, как всегда, на исповедь. А Эйлиот не пожелал ее слушать! Он сказал, что она много раз давала обещания исправиться и все их нарушила. Так-то оно так! И все же… Он не назначил ей никакого покаяния, потому что, как он сказал, не верил ее словам, да так и не дал ей отпущения. Тогда она смиренно пришла в церковь слушать мессу, а он ее выгнал за порог и захлопнул за ней дверь. И все это громко, на людях, так что все слышали и видели!

После рассказа наступило глубокое молчание. Наконец аббат, пересилив себя, спросил:

— Что с ней стало?

Он уже понял, что ее больше нет, что бедная тень отверженной изгнанницы покинула бренный мир.

— Она утонула в мельничном пруде, милорд. Ей повезло, что течение вынесло ее в ручей, а там ее вытащили из воды горожане. Они не знали, кто она такая, отнесли в свою церковь, и священник прихода святого Чеда ее похоронил. Никто не знал, почему она утонула, и там решили, что это несчастный случай. На самом деле все, конечно, поняли, что несчастный случай тут ни при чем.