Кадфаэль почувствовал в его молчании еще большее напряжение.

— Разумеется, брат Жером у нас, как никто другой, повсюду умеет выискать повод для внушения, но, как я думаю, есть только одна служаночка, из-за которой у брата Жерома могли возникнуть насчет тебя опасения, имея в виду соблюдение приличий, не говоря уже о том, что он тревожится о спасении твоей души.

Все это брат Кадфаэль произнес посмеиваясь, однако он не преминул заметить, как вздрогнул всем телом его слушатель и как судорожно стиснулись его руки, обхватившие поджатые к животу колени. Отчего это вдруг парнишка так затрясся при одном упоминании о спасении души, в то время как Кадфаэль все больше приходил к убеждению, что совесть у него совершенно чиста, если не считать маленькой и вполне простительной лжи.

— Это была Раннильт?

— Да, — еле слышно откликнулся Лиливин.

— Ее отпустила сюда хозяйка? Или она ушла к тебе без спросу?

Лиливин ответил в самых коротких словах.

— Так вот как оно было! А Жером приказал ей поскорее исполнить поручение и уходить и потом стоял у вас над душой, чтобы проследить за тем, как она выполнит его приказание. И как я понял, именно с того часа, когда он своими глазами удостоверился в ее уходе, ты исчез и больше не показывался до первой утренней службы. Но, как ты сказал, ты никуда не уходил из аббатства, а раз ты так говоришь, я принимаю на веру твое слово. Ты что-то мне сказал?

— Нет, — только и выдавил в ответ Лиливин.

Трудно было ответом назвать этот стыдливый и еле слышный отрывистый звук.

— Сдается мне, что очень уж легко ты ее отпустил, не так ли? — критически заметил Кадфаэль. — Особенно принимая во внимание тот шаг, на который она ради тебя пошла.

Вечерний покой окутывал их своим покровом, рядом не было слышно ни души, а Лиливин весь день промучился один, терзаясь запоздалыми мыслями о смертном грехе, который он совершил. Страх перед людьми и так уж лежал на нем тяжелым гнетом, а теперь к нему присоединился ужас вечной погибели, не говоря уж о жутком чувстве, что он навлек вечное проклятие на ту, которую так любил. Разжав руки, он неожиданно выдвинулся из своего угла, спустил со скамьи ноги и порывисто схватил Кадфаэля за руку.

— Брат Кадфаэль! Я хочу вам сказать… Я должен сказать кому-то… Я сделал… мы сделали… Это все по моей вине! Я не хотел! Но она меня покидала, и я боялся, что никогда больше не увижу ее, потому-то все и случилось… Это — смертный грех, и я ее втянул в него!

Его слова вырвались, точно кровь, хлынувшая из открытой раны. Этот взрыв его облегчил. Его перестало лихорадить, и он успокоился, постепенно утих сотрясавший его озноб.

— Выслушайте меня и поступайте со мной, как вы решите! Я не мог вынести, чтобы она ушла так скоро и, может быть, навсегда. Мы зашли в церковь, и я спрятал ее за алтарем в трансепте. Там позади есть пространство, я обнаружил его в первый день, как сюда попал, когда боялся, что они придут и схватят меня ночью. Я уже знал, что могу туда пролезть, а она меньше меня. И когда этот монах ушел, я забрался к ней. Я взял туда оба одеяла и новую одежду, которую она принесла, — камни там очень холодные. Все, что я хотел, — объяснил он бесхитростно, — это побыть с ней подольше. Мы даже почти не разговаривали. Но потом забылись и уже не думали, где находимся…

Брат Кадфаэль молчал, не перебивая его ни единым словом упрека или утешения, дожидаясь, что будет дальше.

— Я все время думал, что она скоро уйдет и я могу никогда больше с ней не встретиться, никакие другие мысли не шли мне в голову, — отчаянно выпалил Лиливин несчастным голосом, — Я знал, что то же самое мучает и ее. Мы не хотели ничего плохого, но совершили ужасное святотатство. Прямо в церкви, за стеною святого алтаря! Мы не могли больше выдержать… Мы спали вместе, как любовники!..

Наконец он это выговорил, открыл самое страшное. Теперь он покорно ожидал сурового приговора, заранее смирившись с любым исходом. Переложив свое бремя на чужие плечи, он чувствовал облегчение. Возгласов ужаса не последовало, брат Кадфаэль, не в пример своему другому собрату, который так недовольно смотрел на Раннильт, не был столь щедрым на внушения.

— Ты любишь эту девушку? — мирно спросил Кадфаэль после небольшого раздумья.

— Да! И как еще люблю! Я всем сердцем хочу, чтобы она стала моей женой. Но какая ей от этого радость, если меня потащат отсюда на суд и дело обернется для меня плохо? Они ведь об этом только и мечтают! Не рассказывайте никому, что она была со мной. Для нее и так мало надежды выйти замуж, если я… — Тут он умолк, не договорив начатой фразы: слишком неутешительны были эти мысли!

— Мне кажется, — сказал Кадфаэль, — она предпочла бы выйти замуж за того, кого сама уже выбрала. По-моему, нет такого святилища, которое было бы слишком свято, чтобы дать пристанище обоюдной любви. Как повествуют предания, сама Пресвятая Дева заступалась за тех, кто согрешил ради любви. Попробуй ей помолиться, это тебе не помешает. И не слишком терзайся из-за поступка, который ты совершил невольно, без злого умысла. И как же долго ты там прятался? — спросил брат Кадфаэль, без всякого осуждения взглянув на только что исповедавшегося грешника. — Брат Ансельм очень тревожился за тебя.

— Мы оба заснули, — сказал Лиливин, невольно вздрогнув при воспоминании. — А когда проснулись, было уже темно, как раз служили повечерие. А ей еще надо было возвращаться в потемках в город.

— И ты отпустил ее одну? — спросил Кадфаэль, разыгрывая возмущение.

— Нет, что вы! За кого вы меня принимаете? — Лиливин так и вспыхнул и, не успев подумать, сразу угодил в расставленную Кадфаэлем ловушку; оправдываться было уже поздно. С безнадежным вздохом он убито понурил голову, пряча лицо.

— За кого я тебе принимаю? — переспросил Кадфаэль, незаметно улыбаясь в темноте. — Немного за шалопая, наверно, однако не хуже, чем большинство из нас. Немного за враля, когда очень уж туго приходится, но ведь и другие не лучше! Итак, ты потихоньку смылся отсюда, чтобы проводить домой свою девчушку. Что ж из того! За это ты только вырос в моих глазах. И натерпелся же ты, наверно, страху!

«Зато это было очень полезно для его самолюбия», — про себя подумал Кадфаэль.

Неожиданно Лиливин спросил его по-ребячески сердитым и обиженным голосом:

— А как вы узнали?

— Да по тому, с каким трудом ты выдавил из себя ответ, когда надо было сказать, что ты никуда не уходил. Из тебя, дружок, никогда не получится настоящий врун, и, чем противнее тебе врать, тем хуже у тебя вранье получается. Мне кажется, что в последние несколько дней тебе очень опротивело лгать. Так как же тебе удалось сначала выбраться, а потом вернуться?

Собравшись с духом, Лиливин рассказал ему, как новое платье помогло ему проскочить мимо стражей, смешавшись с выходящими богомольцами, и как он проводил Раннильт до ворот ее дома, а затем пробрался за ограду монастыря, спрятавшись среди возвращавшихся в аббатство работников. Он ни словом не упомянул, о чем они разговаривали с Раннильт по пути и о том, что тогда видел, пока сам Кадфаэль не расспросил его с пристрастием.

— Так ты был возле мастерской примерно спустя час после повечерия?

Как известно, ночь — самое подходящее время, чтобы избавляться от своих врагов, а эта ночь была как раз та самая, которая прошла между исчезновением Печа и обнаружением его трупа.

— Да, я подождал, пока она войдет во двор. Знать бы только, как там ее встретили! — высказал Лиливин свою тревогу. — Правда, хозяйка сама отпустила ее на целый день. Надеюсь, что никто на нее не рассердился.

— Хорошо! Раз ты там был, то не заметил ли ты чего-нибудь необычного, каких-нибудь людей?

— Я видел одного человека, который вышел на улицу, — вспомнил Лиливин. — Это было после того, как Раннильт уже вошла в дом. Я стоял напротив, в темной подворотне, и тут Даниэль Аурифабер появился из прохода и пошел налево по улице. Наверно, он скоро куда-то свернул, потому что на обратном пути я его нигде не видел. Я дошел до Кросса, потом шел по Вайлю, но его больше не встретил.

— Даниэль? Ты точно видел, что это он?

Уж больно быстро этот молодой человек появился сегодня! Едва заядлые зеваки увидели с моста, как привезли в лодке тело, он уже был тут как тут. Уж очень бойко он сразу сунулся вперед выступать от имени тех, кто не долго думая спешил свалить на голову чужака вместе с прежними еще и новое обвинение, отмахнувшись от уверения, что тот все это время просидел в укрытии.