— Думаешь, оба эти преступления совершили цыгане?
— Вполне возможно, хотя до тех пор, пока мы их не поймаем и не выбьем из них признание, я не могу ни в чем быть уверенным.
— У цыган, несомненно, есть много оснований ненавидеть всех, кто в нашем государстве олицетворяет собой власть. Я имею в виду Церковь, правительство и высшую знать, потому что именно они поддержали печально известную идею уничтожить цыган, автором которой был маркиз де ла Энсенада, тем не менее остающийся нашим хорошим другом.
— Именно так, Мария Эмилия. Ты, безусловно, права, и я, можешь мне поверить, рассуждал точно так же — хотя, по правде говоря, мне до недавнего времени даже и в голову не приходило, что к этим преступлениям могут быть причастны цыгане.
— Но кем бы ни был убийца, тот факт, что герцога распяли, кастрировали и вырезали треугольник у него на животе, свидетельствует о том, что и это преступление что-то символизирует. Нужно попытаться понять, что именно, как мы сделали, когда говорили об убийстве Кастро.
Кто-то осторожно постучал в дверь, и Мария Эмилия крикнула, что можно войти.
— Пришла графиня де Бенавенте. — Слуга замер в ожидании распоряжений.
— Попроси ее войти сюда!
Хоакин тут же стал прощаться, ссылаясь на необходимость ехать на встречу с де ла Энсенадой.
— Мария Эмилия… — Фаустина с безутешным видом бросилась в объятия своей подруги. — Я оставила Беатрис с моим мужем и пришла повидаться с тобой. Я не знаю, что и думать. То, что произошло, — просто ужасно…
Мария Эмилия озабоченно посмотрела на Хоакина, понимая, что ему не терпится уйти.
— Я хочу рассказать тебе о своих страданиях, о том, что меня беспокоит. Беатрис не хотела выходить замуж за герцога, это мы знали, но тем не менее я никак не могу понять, почему столь ужасная смерть ее мужа не произвела на нее никакого впечатления. Она держится так невозмутимо, как будто это событие не взволновало, а, наоборот, успокоило ее.
— Как ты, наверное, догадываешься, мы как раз об этом сейчас и говорили, однако Хоакин только что сказал мне, что ему уже пора уходить. Позволь мне проводить его до двери, а затем я вернусь, и мы с тобой поговорим.
Прежде чем закрыть дверь, Мария Эмилия проводила взглядом Хоакина, сразу пустившего своего коня в галоп. Хотя происшедшее ужасное событие наполнило ее душу глубокой тревогой, она, тем не менее, чувствовала себя счастливой. Благодаря своему неожиданному примирению с Хоакином она чувствовала, что теперь к ней снова вернется душевный покой. Она безумно любила этого человека, восхищалась его силой духа. Хоакин смог понять и простить ее — чего она, конечно же, не заслуживала.
Гнедой конь Тревелеса даже не скакал — он почти летел по мощеным улицам города по направлению к дворцу Буэн-Ретиро, где Хоакина ждала очередная неприятная встреча с де ла Энсенадой и, конечно же, с Раваго.
Он чувствовал себя растерянным и изможденным. Несколько последних часов его душу терзали противоречивые чувства. Он никак не мог сконцентрироваться ни на одной из крутившихся в его мозгу мыслей, порождавших одни лишь вопросы.
Убийца, которого он ищет, в самом ли деле цыган? Или же он все-таки масон? Его примирение с Марией Эмилией — окончательное? Недавние жуткие преступления были совершены одним и тем же человеком или совершенно разными людьми?
— Маркиз де ла Энсенада сейчас находится у короля, однако королевский исповедник Раваго приказал привести вас к нему в кабинет, как только вы приедете. — Секретарь де ла Энсенады жестом показал Тревелесу следовать за ним в апартаменты королевского исповедника.
Тревелес лихорадочно размышлял над тем, в какой форме ему следует сообщить о недавних новостях и сделанных им, Хоакином, выводах. Ему приходилось учитывать, что его собеседником сейчас будет Раваго, который наверняка предпочтет не отказываться от своих предположений по поводу причастности к расследуемым преступлениям столь ненавистных ему масонов, а не де Сомодевилья, которому Хоакин обычно с большей раскованностью излагал свои умозаключения, какими бы неправдоподобными они на первый взгляд ни казались.
— Мы и впредь будем сталкиваться с все новыми и новыми смертями — до тех пор пока вы не схватите эти проклятых масонов! — заявил Раваго Тревелесу, даже не поздоровавшись.
О том, насколько Раваго был сейчас рассержен, можно было судить по его лицу: он так сильно нахмурился, что казалось, кожа у него на лбу вот-вот лопнет.
Тревелес сел напротив королевского исповедника, ничего не говоря в ответ, и стал ждать, как тот отреагирует на его молчание. Реакция, как он и предполагал, последовала незамедлительно.
— Вам что, нечего даже и сказать?
— Да нет, мне есть что сказать, и даже немало. Вот только не знаю, будет ли вам приятно это услышать.
— Силы небесные! Тревелес, вы и в самом деле думаете, что в моем возрасте еще существует что-то такое, что может меня неприятно поразить?
— А если, к примеру, я вам скажу, что взрывы во дворце герцога де Уэскара могли быть делом рук цыган?
— Это самая настоящая чушь! — Раваго изобразил улыбку, пытаясь скрыть свою растерянность. — И на основании чего у вас вдруг появилась эта невероятная догадка?
— Несколько дней назад, основываясь на полученной мною информации, я оказался в находящейся неподалеку от Мадрида кузнице, где, как выяснилось, жили и работали два брата-цыгана. Они взяли у одного из трактирщиков напрокат повозку и подъехали на ней к дворцу герцога де Уэскара во время бала. Нам не удалось их задержать, потому что они покинули эту кузницу незадолго до нашего приезда, однако я почти уверен в том, что, как только мы их схватим, преступление будет очень быстро раскрыто.
Произнеся эти слова, Тревелес с самодовольным видом посмотрел на королевского исповедника, ожидая увидеть на его лице признание достигнутого им, Тревелесом, успеха.
Раваго почесал голову, молча о чем-то размышляя. Затем он пристально посмотрел прямо в глаза Тревелесу — отчего тому стало не по себе — и, подперев рукой подбородок, устало вздохнул.
— Вам известно, чем занимается граф де Вальмохада? — Раваго заранее знал, что не получит на этот вопрос нужного ему ответа.
— Он генерал королевских войск, — ответил Тревелес, удивленный подобным вопросом, который, как ему казалось, не имел никакого отношения к их разговору.
— А кроме этого?
— Больше мне ничего не известно.
— Это, однако, не дает вам оснований вдаваться в такие абсурдные предположения. Цыгане!.. — Раваго презрительно покачал головой.
— Я не знаю, к чему вы клоните, однако я рассказывал вам не о каких-то там необоснованных предположениях. Мне уже известны имена и фамилии этих цыган и вероятные мотивы совершенных ими действий, кроме того, у меня есть описание их внешности.
— Выкиньте из головы все эти небылицы. Если не сто, то по крайней мере девяносто процентов цыган находятся сейчас на верфях военно-морского флота. Уверяю вас, у цыган нет ни возможности, ни необходимых средств, ни хотя бы достаточного уровня интеллекта для того, чтобы совершить подобные преступления. — Раваго открыл ящик стола и, вытащив оттуда папку для бумаг, положил ее на стол. — Еще раз спрашиваю: у вас есть какие-либо подозрения относительно того, чем еще мог заниматься граф де Вальмохада?
— Я вам уже сказал, что я этого не знаю. — Тревелесу лишь с трудом удавалось выносить унизительное отношение к себе Раваго. — Не знаю я и того, какое отношение может иметь этот человек к самому последнему преступлению — убийству герцога де Льянеса.
— Де Вальмохада вступил в общество масонов и в течение некоторого времени был там нашим соглядатаем! — высокомерно заявил Раваго.
— Я этого не знал.
