Вот что он сделал, и этого я не могу простить. А я-то думала, что люблю его! Я вам расскажу, как он получил рану, выдавшую его в конце концов. Весь тот первый день в Ледвиче он заставлял своих людей рубить колья и строить заграждения, а у самого не было ни единой царапины. И весь тот день я размышляла о его поведении и о своем побеге, и мне было стыдно. А вечером, когда он пришел, я заявила, что не выйду за него, что не хочу венчаться с трусом. До тех пор он ко мне не притрагивался и вел себя весьма предупредительно, но, когда понял, что теряет и меня, и мои земли, все круто изменилось.

Кадфаэль понял. Женитьба путем насилия. Когда девушка обесчещена и все сохраняется в тайне, для большинства семей предпочтительнее женитьба, чем скандал и начало кровавой вражды. Довольно обычная история — сначала овладеть девушкой силой, а потом жениться.

— У меня был кинжал, — мрачно сказала Эрмина. — Он все еще со мной. Это я ранила его. Я целилась в сердце, но кинжал соскользнул и поранил ему левое плечо и руку. Впрочем, вы видели… — Она взглянула на сложенную рясу, лежавшую возле нее на скамье. — А пока он неистовствовал, ругаясь и истекая кровью, а слуги носились вокруг и перевязывали рану, я выскользнула из дому прямо в ночь и убежала. Я знала, что он будет меня преследовать. Он не позволит мне сбежать — теперь для меня был выбор только между браком и могилой. Он решил, что я побегу к дороге, ведущей в город. Куда же еще? Так я и сделала, но добежала только до леса, скрывшего мои следы. Затем я сделала круг и вернулась обратно, а там спряталась. Я видела, как он поскакал за мной, хотя и ослабел после ранения. Он был в страшной ярости и направился именно туда, куда я и предполагала.

— Один? — уточнил брат Кадфаэль.

— Конечно, один. Ему не нужны были свидетели изнасилования или убийства. Его людям был отдан приказ не покидать усадьбы. И я видела, как он возвращается, и на его бинтах была свежая кровь. Правда, тогда я подумала, что рана открылась от перенапряжения, — Она задрожала при мысли о том, при каких обстоятельствах он так перенапрягся. — Упустив меня, он выместил свою злость на первой женщине, попавшейся ему, и таким образом отомстил за себя. Я не обвиняю его в том, как он вел себя со мной. Я взяла над ним верх и, в конце концов, сама все затеяла. Но что ему сделала она, сама невинность?!

Вечный вопрос, и брат Кадфаэль не знал на него ответа: почему страдают невинные?

— И все же, — вновь с сомнением повторила Эрмина, — возможно, то, что он говорит, — правда? Он не привык, чтобы ему перечили, это приводило его в бешенство… У него дьявольский характер. Да простит мне Бог, ведь я чуть ли не восхищалась этим…

Да, возможно, правда, что он убил не намеренно, а просто был в ярости и случайно придушил монахиню. А возможно, холодно рассудил, что мертвая женщина никогда не сможет его обвинить, и позаботился о том, чтобы она молчала вечно. Пусть его судят те, кому поручено судить, — здесь, в этом мире.

— Не говорите Иву! — попросила Эрмина. — Я сама обязательно это сделаю, когда придет время. Но не здесь. Не сейчас!

Она права, совершенно не обязательно сейчас рассказывать мальчику о последнем акте этой трагедии. Эврара Ботреля уже, вероятно, увезли в Ладлоу в сопровождении вооруженной охраны, а внутри монастыря ничто не говорило о том, что преступление раскрыто. В Бромфилд вернулся покой — очень тихо и незаметно, почти крадучись.

До вечерни оставалось меньше получаса.

— После ужина, — сказал Кадфаэль Эрмине, — вам нужно несколько часов поспать, и мальчику тоже. Я буду караулить и впущу вашего рыцаря.

Он правильно подобрал слова. С Эрминой произошло что-то похожее на оттепель, начавшуюся на дворе. Она подняла к нему лицо, которое напоминало раскрывшийся цветок. Вся горькая печаль от сознания вины и все сожаление о содеянной глупости вдруг растаяли, уступив место такому сиянию, что Кадфаэль чуть не ослеп. Девушка жадно тянулась от смерти, от прошлого — к жизни и к будущему. Он чувствовал, что на этот раз она не совершит ошибки и что никакая сила не сможет заставить ее отказаться от верности своему избраннику.

В приходской церкви монастыря в тот вечер на повечерие собрался народ — человек двенадцать йоменов пришли вознести благодарность Господу за избавление от ужаса, наводнившего округу. Даже погода присоединилась ко всеобщему благодарению: в воздухе почти не чувствовалось дыхания мороза, а небо было ясным и звездным. Неплохая ночь, чтобы отправиться в путешествие.

Кадфаэль знал, кого искать, и тем не менее не сразу заметил склоненную черноволосую голову. Удивительно, как человеку с такой приметной внешностью удалось стать почти незаметным. После повечерия, если бы кто-нибудь подсчитал всех входивших в храм и выходивших из него прихожан, то выходящих из церкви оказалось бы на одного меньше. Когда Оливье того хотел, он мог не только выглядеть как местный парень, но и бесшумно скрыться в тени, оставаясь таким же неподвижным, как камни, окружавшие его.

Все разошлись: крестьяне — к себе домой, братья — в зал с очагом, чтобы полчаса отдохнуть перед сном. В прохладном темном здании церкви было тихо.

— Оливье, — позвал брат Кадфаэль, — выходите и ни о чем не беспокойтесь. Ваши подопечные отдыхают до полуночи, а вас доверили мне.

Из тени выступила гибкая худощавая фигура, которая сразу же приблизилась к монаху. Кадфаэль увидел, что молодой человек безоружен. Оливье счел неуместным брать с собой меч в святое место. Он ступал бесшумно, как кошка.

— Вы меня знаете? — тихо спросил Оливье, подойдя.

— Да, я узнал о вашем плане от Эрмины. Раз мальчик обещал молчать, будьте уверены, он сдержал слово. Это она решила мне довериться.

— Тогда я тоже могу это сделать, — сказал молодой человек, подойдя еще ближе. — У вас здесь привилегии? Потому что, как я заметил, вы уходите и приходите когда хотите.

— Я не принадлежу к этому монастырю, я из Шрусбери. Здесь у меня больной, которого я лечу. Он — мое оправдание за нарушение режима. Вы видели его во время боя — та самая смятенная душа, которая с риском для жизни дала Иву возможность выскользнуть из рук предводителя разбойников.

— Я у него в большом долгу. — Голос у Оливье был низкий, а тон серьезный и уверенный. — И у вас тоже — ведь вы, я полагаю, тот брат, к которому сразу побежал мальчик, тот, который первым доставил его невредимым в этот монастырь. Я не помню ваше имя, но Ив его называл.

— Меня зовут Кадфаэль. Подождите минутку, я выгляну, нет ли кого во дворе… — При свете последнего догорающего факела монах оглядел пустой двор, исчерченный черно-белыми узорами. Все было тихо. — Пойдемте! — сказал он. — Позвольте предложить вам для ожидания место потеплее, хоть и не такое святое. Я бы посоветовал вам отправляться в путь, пока братья на заутрене. Привратник тогда тоже будет в церкви, а я смогу спокойно выпустить вас через калитку. Но где ваши лошади?

— Они поблизости, в надежном месте, — спокойно ответил Оливье. — Со мной мальчик, сирота из Уитбейча, — он и присматривает за ними. Он подождет, пока мы не придем. Я иду с вами, брат Кадфаэль. — Он с трудом произнес это непривычное имя, находя его звучание странным. Затем тихонько рассмеялся, доверчиво подавая руку, чтобы Кадфаэль вел его, куда считает нужным. Так, рука в руке, они вышли во двор и направились к лазарету.

В своей палате брат Элиас спал, вытянувшись на спине и сложив на груди худые руки. Монах лежал величественный и спокойный, с красивым и безмятежным лицом. Он походил на фигуру на надгробии, высеченную так, чтобы польстить покойному. Слышалось ровное дыхание, и спал он крепко, как ребенок. Брат Элиас вбирал благодать, исцелявшую его тело, и больше не приписывал себе чужую вину.

Заглянув в келью больного, Кадфаэль подумал, что теперь больше нет нужды беспокоиться о брате Элиасе. Он тихонько закрыл за собой дверь и расположился вместе с гостем в тускло освещенной передней. Оставалось часа два до полуночи и заутрени.

Пустая маленькая комната, освещенная единственной свечой, в этот поздний час создавала доверительную атмосферу общей тайны. Им было спокойно вместе, молодому человеку и пожилому монаху, которые с любопытством рассматривали друг друга. Их не тяготило затянувшееся молчание, а когда они говорили, голоса их звучали тихо и задумчиво. Казалось, что они знают друг друга всю жизнь. Всю жизнь? Но одному из них не больше двадцати пяти — двадцати шести, и он чужестранец.

— Возможно, вам предстоит опасное путешествие, — заметил Кадфаэль. — На вашем месте я бы