державшей иголку. — Простите! Я знаю, что нет. Вы ведь его видели, и вы умеете разбираться в людях. А Оливье — настоящий мужчина! Он передал мне через Ива, что придет завтра после повечерия, когда все улягутся спать.

Кадфаэль поразмыслил над этим и рассудительно посоветовал:

— Я бы отложил ваш отъезд до того времени, когда братья поднимаются к заутрене. Тогда у ворот нет привратника, он вместе со всеми будет в церкви. Вы с мальчиком сможете поспать несколько часов, перед тем как скакать верхом. Я бы вас разбудил и вывел за ворота. А когда он приедет после повечерия, я проведу его внутрь, и он подождет, пока не придет время отъезда. Доверите ли вы мне это?

— С благодарностью, — ответила Эрмина, не колеблясь. — Мы сделаем так, как вы советуете.

— А вы, — спросил брат Кадфаэль, наблюдая, как удлиняется шов, стежок за стежком, — будете ли вы готовы, как Ив, уехать отсюда завтра после полуночи?

Эрмина задумчиво взглянула на него, ничего не скрывая, но ни в чем не признаваясь, и в ее глазах снова заиграли красные отблески пламени.

— Да, я буду готова, — сказала девушка, и, взглянув на шитье, лежавшее у нее на коленях, добавила: — Моя работа здесь будет закончена.

Ночь была ясная и тихая, на небе сияли звезды, и чуть подмораживало. На рассвете показалось солнце, и уже вторую ночь подряд не выпадал снег. Сугробы стали уменьшаться еще до начала оттепели. Это была мягкая оттепель, без бурного таяния снега. Хью Берингар вернулся поздно вечером, после того как удостоверился, что разбойничья крепость выгорела дотла, и вывез оттуда все добро. В камерах с односкатной крышей, стоявших вдоль частокола, нашли останки двух пленников, которых замучили, заставляя отдать все ценное, что у них было. Трое других выжили. Их теперь лечили в Ладлоу, куда Жос де Динан также доставил в цепях сдавшихся бандитов и посадил под арест. В отрядах Берингара и Динана было восемнадцать раненых, много солдат с легкими царапинами и ни одного убитого. Победа могла обойтись гораздо дороже.

Приор Леонард разгуливал по двору обители, залитому холодным, но ослепительно ярким солнечным светом. Он сиял от облегчения: их край избавлен от чумы, пропавшие брат с сестрой водворены за монастырские стены, а брат Элиас чудом уцелел и лежит в своей постели. Теперь он будет жить — так сказал брат Кадфаэль. Элиас смотрел на всех ясным терпеливым взглядом, принимая увещевания со смирением и радостью. Разум его исцелился, и тело тоже скоро поправится.

Вскоре после мессы стал приходить народ за своими уведенными бандитами лошадьми — несомненно, то же самое было и в Ладлоу, куда многие устремились в надежде найти своих коров и овец. В некоторых случаях, наверное, будет более одного претендента, возникнут споры, станут призывать в свидетели соседей. Но тут всего несколько лошадей, и хитрецам не на что рассчитывать, так как лошади так же хорошо знают своих владельцев, как и хозяева — своих лошадей. Даже у коров в Ладлоу можно будет кое- что узнать об их владельцах.

Джон Друэль пришел в числе первых, проделав пешком весь путь из Клитона, и ему не пришлось ничего доказывать, так как коренастый карий конь навострил уши и заржал, едва хозяин показался на конном дворе. Они кинулись друг к другу, и лошадь нежно щипала Джона за ухо, а Джон трепал ее по шее и, оглядев с головы до ног, прижался к ее морде и заплакал. Это была его единственная лошадь, и она стоила ему целого состояния. Ив увидел, как пришел Джон, и кинулся за Эрминой. Вдвоем они выбежали его встречать и отдали все ценное, что у них оставалось.

Потом пришла женщина из Уитбейча за кобылой своего покойного мужа. Худенький серьезный мальчик из того же манора робко спросил о рабочей лошади из горного табуна, и лошадь, поколебавшись, поскольку это был не сам хозяин, наконец признала ребенка почти человеческим вздохом.

Только когда закончился обед в трапезной и брат Кадфаэль снова вышел во двор, где снег сверкал под лучами солнца, приехал Эврар Ботрель. Он проехал мимо сторожки, спешился и огляделся, ища, к кому бы обратиться. Ботрель все еще был бледным и худым после лихорадки, но движения его стали энергичными, а глаза ясными. Он стоял откинув голову и обводя двор властным взглядом. Ботрель даже нахмурился, что к нему не бросился грум, чтобы подхватить уздечку. Это был молодой человек с прекрасной фигурой, красивым лицом и волосами такими же светлыми, как грива его коня. Он знал, что красив, и явно любовался собой. Такая внешность и хорошее происхождение могли пленить любую женщину. Что же мог совершить молодой человек с такими достоинствами, чтобы утратить расположение Эрмины? Она сказала, что реальность грубо вторглась в ее идиллические фантазии. Что же конкретно она имела в виду? Об этом размышлял брат Кадфаэль, издали глядя на Ботреля.

Приор Леонард — сама доброжелательность — прошел по двору своей нелепой походкой и, с лучистой улыбкой поздоровавшись с приехавшим, проводил его на конный двор. Один из людей Хью, увидев, что оседланная лошадь Ботреля осталась без внимания, подошел принять поводья, и тот, бросив их ему, как слуге, ушел вместе с приором.

Он приехал один. Если он действительно приехал за украденной лошадью, ему придется вести ее за собой.

Брат Кадфаэль задумчиво взглянул на странноприимный дом и увидел, что Эрмина в своем крестьянском платье показалась в дверях и быстрой легкой походкой направилась в церковь, неся под мышкой какой-то сверток. Темная арка входа поглотила ее, так же как ворота конного двора — ее бывшего жениха. Ив сейчас, конечно, сидит с братом Элиасом, ревниво и усердно ухаживая за своим подопечным. Теперь мальчик вне опасности: и разбойничьи стрелы, и меч Левши не страшны ему больше.

Кадфаэль не спеша пошел к церкви, и при этом так рассчитал, чтобы встретиться с Эвраром Ботрелем и Хью, которые вместе вышли из конюшни и теперь направлялись к сторожке. Они тоже не торопились. Эврар оттаял и улыбался: помощник шерифа был не последним человеком в графстве. За ними грум вел прекрасную гнедую кобылу с каштановой гривой.

Дойдя до того места, где их пути пересеклись, Кадфаэль остановился перед открытой дверью церкви, и они тоже остановились. Ботрель узнал монаха, который когда-то перевязал ему рану в маноре Ледвич, и снова поблагодарил его.

— Надеюсь, ваше здоровье полностью восстановилось, — вежливо ответил Кадфаэль. Он покосился на Берингара, любопытствуя, заметил ли тот лошадь, на которой приехал сюда Ботрель и которую сейчас прогуливал по двору человек Хью, любуясь ею и трепля ее по шее. От глаз Берингара обычно ничего не ускользало, но сейчас лицо его оставалось непроницаемым. Кадфаэля охватило волнение. В этой игре для него как будто не было роли, однако какой-то инстинкт заставлял втягиваться в сложную интригу, которую он сам пока еще не до конца понимал.

— Благодарю тебя, брат, я действительно уже почти поправился, — жизнерадостно ответил Ботрель.

— Не стоит меня благодарить, это такая малость, — сказал Кадфаэль. — Но поблагодарили ли вы Бога? Это был бы ваш ответ на милость Божью за то, что вам сохранена жизнь и возвращена такая ценная собственность, как эта прекрасная кобыла. После всех ужасов, когда погибло так много народу, честных людей и невинных девственниц. — Он стоял лицом к открытой двери церкви и уловил в темноте какое-то движение, затем все снова замерло. — В благодарность войдите и помолитесь за тех, кому меньше повезло, — и за ту, которая лежит там в гробу, готовая к погребению.

Испугавшись, что сказал слишком много, брат Кадфаэль с облегчением увидел, что Ботрель, уверенный в себе и спокойный, поворачивается к дверям церкви, с легкой улыбкой человека, потакающего монаху, который действует из самых лучших побуждений. Он, конечно, согласен сделать безобидный жест, не придавая этому особого значения.

— Весьма охотно, брат! — Почему бы и нет? Много мертвых осталось на попечении властей после этих разбойничьих налетов с вершины Кли, так что же удивительного, если кто-то до сих пор лежит здесь в гробу?

Беспечно поднявшись по каменным ступенькам, Ботрель вошел в сумрачный холодный неф. Кадфаэль следовал за ним по пятам. Хью Берингар, нахмурив темные брови, дошел до порога и встал в дверях, широко расставив ноги и загораживая выход.

После сверкающего снега и солнечного света они на минуту ослепли в полумраке церкви. В большом холодном здании горела только одна лампада — вдалеке, на высоком алтаре. Кроме того, слабый свет