Нет, это не по мне. Я хотел честно добиться цели — так, чтобы она не затаила на меня злобы. А кроме того, я не лишен любопытства. Хотелось мне посмотреть, что за парень ей приглянулся. Сокровища все равно бы без тебя никуда не делись — что мне было беспокоиться. А такой ход принес лучший результат.
— Это уж точно, — с чувством сказал Кадфаэль.
Они выехали на опушку леса, где проходила дорога на Саттон, и свернули на север, к часовне Святого Жиля, дружески беседуя, что каждый из них находил вполне естественным.
— На сей раз, — промолвил Берингар, — мы наконец-то въедем в ворота открыто, как добропорядочные члены монастырской семьи, хотя, может быть, время для этого и не самое подходящее. И если ты не против, давай отвезем этот тюк прямо в твой сарайчик в саду. Там и пересидим остаток ночи, да посмотрим, что тут у нас припрятано. Мне, знаешь ли, хотелось бы взглянуть, как жила Годит на твоем попечении, да в каких умениях ты ее наставлял. Интересно, далеко ли они успели отъехать?
— Полпути до Пулли, а может, и еще дальше. Там дорога по большей части хорошая — можешь сам съездить и убедиться. А ты ведь справлялся о Годит в городе, верно? У Эдрика Флешера. У Петрониллы вообще-то сложилось о тебе не лучшее мнение.
— Ну еще бы, — согласился Берингар, — конечно. Она меня с самого начала невзлюбила — и то сказать, разве мог кто-нибудь быть достаточно хорош для ее дитяти? Ну да Бог с ней — теперь ты сможешь ее успокоить.
Они добрались до погруженного в безмолвие аббатского предместья и поехали по улице между домами — нигде в окнах не было света, и цокот копыт гулким эхом отдавался в ночной тишине. Несколько встревоженных жителей приоткрыли окна, чтобы взглянуть на нарушителей спокойствия, но те ехали неспешно и выглядели так мирно, что никто не заподозрил их в дурных намерениях, и осторожные горожане вернулись в свои постели.
Наконец они подъехали к воротам обители. Привратник слегка удивился, когда его разбудили в такой поздний час, но он узнал обоих всадников и решил, что они, по всей вероятности, выполняли какое-то тайное поручение — обычное дело в нынешние смутные времена. Он был стар и нелюбопытен, и уснул снова прежде, чем они добрались до конюшни. Как и положено, Кадфаэль и Хью прежде всего позаботились о лошадях, и только после этого направились со своей поклажей в сарай.
Взвалив груз на спину, Берингар скорчил недоуменную гримасу:
— И ты тащил это на горбу всю дорогу? — спросил он с удивлением.
— Ну да, — ответил Кадфаэль, — ты же сам видел.
— Тогда, замечу, ты повел себя благородно. А может, донесешь этот тюк до места — тут недалеко, да и дело тебе привычное.
— Нет уж, не возьмусь я за это, — промолвил монах, — добро твое, ты им и занимайся.
— Этого-то я и боялся, — хмыкнул Берингар.
Он был в прекрасном настроении: ему удалось утвердиться в собственных глазах, оправдаться перед Годит и завладеть желанной добычей. Несмотря на худощавое сложение, Хью обладал значительной силой, что трудно было предположить, глядя на его стройную фигуру. До сада Кадфаэля он донес поклажу без особых усилий.
— Где-то тут у меня завалялись кремень и трут, — пробормотал Кадфаэль, заходя в сарайчик. — Погоди-ка, пока я зажгу свет, а то в темноте можно наткнуться на склянку — у меня их здесь полно.
Монах на ощупь нашел свою коробочку, высек искру на свернутую обугленную ткань и зажег плавающий фитилек в маленькой плошке с маслом. Огонек занялся и выровнялся: его тонкий колеблющийся язычок заплясал, отбрасывая тусклый свет на причудливые очертания бесчисленных ступок, склянок, фляжек и связки сушившихся трав, наполнявших воздух всевозможными ароматами.
— Да ты алхимик, — зачарованно протянул Берингар. — Видно было, что это зрелище произвело на него впечатление. — А может, еще и колдун? — Он опустил свою ношу на пол и с нескрываемым интересом огляделся по сторонам. — Здесь, значит, она проводила ночи. — Взгляд его упал на постель, оставшуюся измятой после беспокойного сна Торольда. — Вот как ты все для нее устроил. Наверное, в первый же день выяснил, кто она такая?
— Ну, это было не так уж трудно — я долго жил в миру. А вот не хочешь ли отведать моего винца — я делаю его из груш, когда урожай хорош.
— Охотно! Я выпью за то, чтобы ты всегда одолевал любого соперника, кроме Хью Берингара.
Молодой человек встал на колени и развязал веревку, скреплявшую мешковину. Из одного мешка был вынут второй, из второго — третий. В движениях Берингара не чувствовалось особого возбуждения или алчности — скорее нетерпеливое любопытство. Из третьего мешка вывалился плотный сверток темной материи, который, упав, развернулся. Под темной материей показалась белая ткань рубахи, и по полу раскинулись рукава — их-то уж ни с чем нельзя было спутать. Из рубахи вывалились два здоровенных камня, свернутый кожаный ремень, короткий кинжал в потертых кожаных ножнах, а последним выкатилось что-то маленькое и твердое и, поблескивая в свете фитиля серебристо-золотистыми переливами, замерло у ног Берингара. И это было все.
Берингар стоял на коленях ошеломленный и растерянный. Его черные брови полезли на лоб, глаза округлились, он остолбенел и некоторое время был не в силах вымолвить ни слова. Но ничего, кроме удивления, на его выразительном лице прочесть было нельзя — ни ужаса, ни смятения, ни вины. Затем он наклонился, развернул представшие его взору таинственные одеяния, окинул их беглым взглядом и уставился на камни. Брови его заплясали и затем вернулись на свое обычное место, а в глазах засветился огонек понимания. Он посмотрел на Кадфаэля и, не вставая с колен, залился громким, неподдельным смехом. Хохот сотрясал все его тело, так что даже гирлянды трав заколыхались над его головой. Хороший смех, искренний, буйный, бьющий через край, такой заразительный, что Кадфаэль, не удержавшись, подхватил его.
— А я еще сочувствие тебе выражал, — задыхаясь от смеха, вымолвил Берингар, вытирая слезы тыльной стороной ладони, словно дитя, — утешал тебя, надо же, а ты для меня вон что припас. Каким же я был глупцом, думал, что сумею тебя перехитрить, хотя ведь уже видел, что ты за человек.
— Давай, пей до дна, — упрашивал его Кадфаэль, протягивая наполненную чашу, — за то, чтобы ты всегда одолевал любого соперника, кроме брата Кадфаэля.
Берингар принял чашу и осушил ее от души:
— Что ж, ты это заслужил. Хорошо смеется тот, кто смеется последним, но и я хорошо посмеялся, лучше, наверное, и не доведется. Но как же ты все это устроил? Я ж не сводил с тебя глаз — ты на самом деле вытащил наверх то, что утопил этот парень — я слышал, как ты поднимал тюк, как вода стекала с него на камень.
— Ну да, так я и сделал. Вытащил и опустил снова, но только тихонько. Вот этот узел уже лежал наготове в лодке, а тот, другой, Годит с Торольдом подняли из воды, когда мы с тобой уже порядком отошли.
— Значит, это теперь у них? — посерьезнев, спросил Берингар.
— У них, конечно. А они, надеюсь, уже добрались до Уэльса и теперь находятся под защитой Овейна Гуинеддского.
— Выходит, все это время ты знал, что я слежу за тобой...
— Я знал, что ты будешь следить, если настроился заполучить сокровища. Больше никто не мог бы вывести тебя на них. А коли никак не избавиться от слежки, — назидательно промолвил Кадфаэль, — единственное, что остается, — воспользоваться этим.
— Как ты и поступил, — эхом отозвался Берингар. — Мои сокровища! — И он снова рассмеялся. — Что ж, теперь я лучше понимаю Годит. При честной победе и честном проигрыше не должно быть места зависти и злобе — и не будет!
Он снова, уже более трезвым взглядом, окинул разбросанные по земляному полу вещи, нахмурился и поднял глаза на Кадфаэля.
— Мешки, да и камни для веса — это понятно. Ну а это зачем? Какое отношение имеют ко мне все эти вещи?
— Я вижу, ты не узнал ни одной из них. К счастью для нас обоих, они не имеют к тебе ни малейшего отношения. Это, — сказал монах, наклоняясь, чтобы поднять и расправить рубаху, штаны и тунику, — одежда, которая была на Николасе Фэнтри в ту ночь, когда его задушили в лесной хижине под Франквиллем
