Но в танце она по-прежнему воплощала несбыточную мечту. Лиа не пожалела потраченный на входной билет последний цехин. Теперь оставалось только убедить старую балерину научить ее танцевать.
– Если бы вы только знали, сколько девушек обращалось и обращается ко мне, – вздохнула Мари. – И все они безнадежно бездарны. Почему же вы думаете, что отличаетесь от них? Вы учились?
– Немного. Меня учила одна женщина из труппы.
– Труппы? Балетной?
– Нет. Это были акробаты.
– О Боже, акробаты! – простонала де Планше. – Девочка, в танце недостаточно вертеться и прыгать. Танец – это тяжелый труд, но большинство девушек не верят этому. Не хотят ни от чего отказываться. У них нет самодисциплины, самоотдачи. Они не смогут появиться на сцене со мной, величайшей танцовщицей нашего времени. Я ведь была прима-балериной в «Опера» в Париже, и они хотели бы, чтобы я вернулась. Но я и не собираюсь возвращаться. Подумать только, они пытались диктовать мне!.. – Танцовщица сердито фыркнула. – Давайте посмотрим, что вы можете предложить миру танца. Раздевайтесь. Я хочу посмотреть ваше тело.
Лиа без колебаний подчинилась требованию де Планше. Когда она стала раздеваться, то заметила в ее глазах знакомый блеск. К тому времени она уже знала, что некоторые женщины, Бог знает почему, хотят ее. Она видела такой же блеск в глазах сотни мужчин.
Лиа стояла расслабленная и обнаженная, а танцовщица ходила вокруг нее, рассматривая, ощупывая ее тело, подобно тренеру, отбирающему скаковую лошадь. Де Планше признала, что Лиа обладает обещающими физическими данными.
– Вы сказали, что вы акробатка? Значит, какую-то тренировку получили. Но можете ли вы сделать, например, это?
Де Планше продемонстрировала несколько обманчиво простых движений. Она будто не прилагала никаких усилий, но ее грация завораживала. Лиа забыла о возрасте и гриме женщины и повторила свою просьбу. Она хотела стать настоящей артисткой, а не еще одной потаскушкой из театра. Репутация танцовщиц была даже хуже, чем у актрис. Если мужчина говорил, что встречается с танцовщицей, все понимали, что тот имел в виду. Но некоторые танцовщицы – подобные де Планше – имели влиятельных друзей, водили знакомства с важными людьми, обладающими реальной властью.
Лиа хотела стать танцовщицей, с которой бы считались. Она знала, что настанет день, когда Раф вернется в Венецию, и хотела, чтобы тогда он понял, чего лишился, презрительно отвергнув ее любовь.
Лиа повторила движения балерины. Это было сделано не очень гладко, но для первого раза неплохо. Де Планше заметила, что Лиа небезнадежна, и согласилась ее учить. Лиа упала перед ней на колени и с благодарностью целовала руки. Мари приподняла лицо девушки и слепо погладила его.
– Вы очень хорошенькая, Лиа, – сказала она. – У меня есть идея. Почему бы вам на время учебы не поселиться у меня? Это ускорило бы ваши успехи – я уделяла бы вам больше внимания.
Лиа знала, о каком внимании идет речь. Но ее не смущало заниматься любовью с этой женщиной. Она привыкла к любовным играм с совершенно незнакомыми людьми. Лиа знала, что ни одна женщина не может быть такой жестокой и бесчувственной, как большинство мужчин.
В ту же ночь Мари де Планше взяла Лиу к себе и посвятила её в тайны «венецианской любви» – любви, как сказала она, «более чистой и красивой, нежели любая другая». Лиа пошла навстречу ее пожеланиям, не сдерживала себя и была приятно удивлена, обнаружив, что Мари лучше любого мужчины знала, как доставить ей наслаждение. Лиа все еще мечтала о Рафе, о том, чтобы лечь с ним и испытать истинное блаженство.
Время от времени Мари в силу необходимости принимала любовь мужчин. Они оплачивали ее квартиру, покупали одежду, делали подарки, давали деньги. Но сердце ее принадлежало женщинам. Она ревновала Лиу и требовательно к ней относилась. Порой девушке хотелось убежать и жить с кем-нибудь попроще, как Неро. Но время, которое она провела в доме Рафа, и ее жизнь с балериной привели ее к мысли о лучшей доле. Она больше не могла вернуться в круг уличных артистов – все, что угодно, только не это. Познав иную жизнь, она осознала, как ненавидит свое прежнее существование.
Да, де Планше поможет ей освободить Рафа. Не важно, что для этого придется сделать Лие. Ради него она отдала бы все, даже жизнь, чтобы доказать, как сильно она его любит.
Фоска подхватила летнюю лихорадку, не такое уж редкое заболевание в Венеции в это время года. Именно опасность подхватить его являлась одной из причин отъезда дворян из города. Она металась и исходила потом в своей душной тюрьме. Фоска ничего не ела, отказывалась от питья, мечтала о смерти. Алессандро посетил ее и нашел, что здоровье ее ухудшается – она похудела, кожа на лице стала совсем прозрачной, а огромные глаза смотрели на Алессандро, не узнавая его. Однажды он присел на край кровати и прикоснулся к ее лицу. Она улыбнулась, схватила его за руку и пробормотала: «Рафаэлло». Алессандро вырвал руку и вышел из комнаты.
Для него был огромный соблазн видеть ее беспомощной и одинокой. Он хотел взять ее, почувствовать, как она движется под ним и дарит ему свою любовь. Но сколько бы он ни хотел этого, он не мог позволить себе ввести ее в заблуждение.
Приглашенные им врачи сказали, что, если Фоску не увезут из Венеции, они не отвечают за последствия для нее или для ребенка. Алессандро согласился, и Фоску перевели в просторную комнату на загородной вилле Лоредана вблизи Виченцы. Приходили ее друзья, но им говорили – так повелось с момента ее побега с Рафом Леопарди, – что она дома, но слишком плохо себя чувствует и никого не принимает. На сей раз это оказалось правдой. Немую служанку уволили, а к Фоске приставили раскаявшуюся Эмилию.
Быстро миновал август, и в начале сентября Фоска стала поправляться. Ей не сказали, что казнь Рафа назначена на первую неделю октября.
Алессандро вернулся в Венецию к открытию заседаний Большого совета. Большинство дворян не последовали его примеру, не желая отказываться от радостей сельской жизни и выполнить свой долг перед государством, которое в их услугах больше не нуждалось. Но Алессандро Лоредан не пропустил начала первой сессии.
Войдя через главный вход во Дворец дожей, он обратил внимание на то, что разговоры затихли, совсем замолкли, а затем возобновились еще оживленней. Он знал, о чем сплетничали. О том, что того еврея силой притащили из Парижа, чтобы здесь наказать, но не за его революционные настроения, а для того, чтобы утолить жажду мести Лоредана. Леопарди предстоит очень дорого заплатить за то, что он наставил рога
