Обозрения
О проекте
Архив
Source URL: http://magazines.russ.ru/inostran/1994/10/AleksandrGenis.html
* * *
Журнальный зал | Знамя, 1996 N3 | Александр Генис
Частный случай Иосиф Бродский. В окрестностях Атлантиды: Новые стихотворения.
We cannot think of time that is oceanless
Т. С. Элиот
В недавнем интервью Бродский сетовал на то, что нынешних поэтов прошлое занимает больше будущего. Книга 'В окрестностях Атлантиды' дает представление о том, какое будущее имелось в виду. Самая интригующая, самая фантастическая черта этого будущего — отсутствие в нем нас. Все мы живем взаймы у будущего, все мы на передовой:
Так солдаты в траншеях поверх
бруствера
смотрят туда, где их больше нет.
Хайдеггер видел кардинальную ошибку человека в том, что он путает себя с Богом. С рождения в нас встроена бомба с часовым механизмом. Беда в том, что мы смотрим на мир с точки зрени вечности, которой у нас нет. От этого происходит трагическое недоразумение в расписании нашей жизни — важное путается с второстепенным, лишнее с необходимым. И все потому, что мы постоянно забываем о хронологической ограниченности доступного людям горизонта. Бродский не забывает. Он всегда помнит, чем — по его же любимому выражению — это все кончится.
'Приглашение к путешествию' — так безобидно называетс один из двух разделов книги, в которой читателя зовут взглянуть на сегодняшний день из дня завтрашнего, из дня, в котором нас уже нет. С этой весьма болезненной точки зрения жизнь, каждая жизнь — Атлантида, которая медленно и безвозвратно погружается в будущее.
Ослабь
цепочку — и в комнату хлынет рябь,
поглотившая оптом жильцов, жилиц
Атлантиды, решившей начаться с лиц
Пригласив в путешествие по 'окрестностям Атлантиды', автор сразу поставил нас на место. Со всем живым мы делим изначальную ущербность — недолговечность, и она хороший повод потесниться. Бродский дает высказатьс 'потустороннему' — миру без нас. В его стихах не только мы смотрим на окружающее, но и оно на нас.
Любой поэт, чтобы было с кем говорить, создает себе образ 'другого'. 'Другой' — это что-то принципиально иное, некая метафизическая конструкция, позволяюща отодвинуть от себя собеседника, дистанциироваться от него, и тем сделать диалог вообще возможным.
У Бродского такой разговор ведет одушевленное с неодушевленным. Всякая вещь — таинственна, не меньше космического пришельца. Она и есть тот самый Другой с большой буквы, который пришел к нам с той стороны, из другого измерения, буквально из потустороннего мира, в котором время значит вовсе не то же самое, что у нас. У вещи иной хронологический горизонт: она — десант вечного во временном.
Впрочем, и мы — для нее пришельцы. Бродский, стоя на гребне, разделяющем 'вещную' реальность от людской, учитывает сразу обе точки зрения. Для нас время идет, для вещи — стоит. Или, что то же самое: время стоит, а вещь мчится. Разглядывая в музее персидскую стрелу, автор рассуждает о парадоксальных отношениях вещи со временем:
Ходики тикают. Но, выражаясь
книжно,
как жидкость в закупоренном сосуде,
они неподвижны, а ты подвижна,
равнодушной будучи к их секунде.
Деля с вещами одно — жилое — пространство, мы катастрофически не совпадаем во времени: нам оно 'тикает', им — нет. Поэтому через вещь — как в колодец — смертный может заглянуть к бессмертным. И это достаточный резон, чтобы не меньше пейзажа интересоватьс интерьером. Он всегда волновал Бродского, поэтому в его стихах так много мебели — особенно стульев, наверное из-за того, что у них, как у нас, есть ноги. Интерьер населен вещами, которые настолько срослись с нами, что стали соузниками, кентаврами, полуодушевленными существами, недостающим звеном в эволюции.
В этих интимных декорациях разворачиваетс самое пронзительное — я настаиваю на этом определении, что бы оно ни означало применительно к поэзии — стихотворение книги:
Не выходи из комнаты; считай, что
тебя продуло.
Что интересней на свете стены и
стула?
Зачем выходить оттуда, куда
вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем
более — изувеченным?
Здесь же мы найдем один из обычных у Бродского афоризмов: 'инкогнито эрго сум'. Изречение, передразнивающее декартовское 'cogito, ergo sum', переворачивает обычную логику: 'я никому не известен, следовательно, существую', или — 'мы существуем до тех пор, пока о нас никому не известно'. Анонимность как попытка неуязвимости. Безыменность — это невыделенность, неразличимость, тождество. Лишь исключающая личную судьбу тавтология, лишь точное совпадение, буквальный повтор способны защитить от хода времени. Но человек — штучен, уникален, неповторим, а, значит, конечен. Зато, скажем, птица, лишенная в нашем понимании личности, 'в принципе повторима'. Поэтому в ней меньше временного, птица ближе к вечности. Собственно, об этом она сама сказала поэту:
Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак —
бесчеловечность.
И здесь я — дома.
Не зря пернатым такое раздолье в этой книге. Летящей птице нельз остановиться. Выхваченная — взглядом или слухом — из своей среды, она застывает в той немыслимой неподвижности, которая намекает на иные, чем мы привыкли, более причудливые и более динамичные отношения между двум
