“Ардис” был первым, но, конечно, не единственным. Среди других издательств можно назвать старое, базирующееся во Франкфурте, “Посев”, израильское “Москва—Иерусалим”, парижский “Синтаксис”, опубликовавший все книги Синявского, старейший и крупнейший в Европе русский издательский дом “YMCA-Press”, где печатался Солженицын. В жизни собственно Третьей волны важным был созданный И. Ефимовым в США “Эрмитаж” (1981). Здесь вышли первые сборники стихов второго после Бродского поэта зарубежья Льва Лосева, лучшие книги С. Довлатова “Зона”, “Заповедник”, проза Л. Штерн, блокадные мемуары Марины Рачко “Через не могу”. Здесь же вышла наша с П. Вайлем книга “Современная русская проза” (1982), где впервые была осуществлена попытка осмыслить литературный феномен Третьей волны.

Гамбургский счет

Не сразу замеченная драма эмигрантской словесности заключалась в том, что лучшие книги ее лучших писателей были написаны до эмиграции их авторов. Почти все шедевры новой словесности создавались на родине, хотя и были напечатаны за ее пределами. “Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина” В. Войновича, “Верный Руслан” Г. Владимова, “Николай Николаевич” и “Маскировка” Ю. Алешковского, “Прогулки с Пушкиным” и “В тени Гоголя” А. Синявского, рассказы В. Марамзина, Ю. Мамлеева, “Ожог” В. Аксенова, “Зияющие высоты” А. Зиновьева. Многие писатели, такие как В. Аксенов или А. Гладилин, попали в эмиграцию в ореоле своей юношеской славы, некоторых, как Сашу Соколова, признание настигло за границей. Важно, однако, что их решающие сочинения писались еще дома. В эмиграции все упомянутые авторы продолжали активно и плодотворно работать, но, как правило, их написанные на Западе книги уступают прежним. Второй том “Чонкина” хуже первого, “Между собакой и волком” и “Палисандрия” не превзошли “Школы для дураков”, многочисленные романы Алешковского мало что прибавили к успеху его первых повестей. То же можно сказать и о книгах Зиновьева, Гладилина или Максимова. Для большей части писателей Третьей волны сама эмиграция не стала темой. За границей они продолжали начатое, отчего их новые книги теряли художественный напор, образную яркость, демонстрировали усталость языка и стиля.

Два главных исключения — Солженицын и Бродский — решили эту проблему диаметрально противоположным образом. Первый отказался считать себя эмигрантом, второй осмыслил свою позицию как метафизический вызов. Солженицын все свои западные годы провел в добровольном затворничестве, Бродский стал космополитом. Важно, однако, что обоих писателей (по разным причинам) нельзя причислить к культуре Третьей волны. Солженицын ее принципиально не признавал, хотя выказывал уважение к израильской эмиграции из СССР. Бродский, напротив, был чрезвычайно отзывчив, охотно помогал другим писателям, участвовал в эмигрантских изданиях, выступал с чтениями. И все же статус мирового поэта, который к тому же писал прозу по-английски, ставил его наособицу. Попросту говоря, Солженицын и Бродский были шире и глубже Третьей волны, поэтому и отношение к ней имеют лишь косвенное.

Собственно эмигрантская — не только написанная, но и зачатая за рубежом — литература Третьей волны не так уж обильна. Среди ее наиболее заметных книг — американские опусы В. Аксенова “Остров Крым”, “Скажи изюм”, “В поисках грустного бэби”, сборники стихов Льва Лосева “Тайный советник” и “Чудесный десант”, антиутопия В. Войновича “Москва 2042”, скандально знаменитый роман Э. Лимонова “Это я, Эдичка”, проза начинавших в Израиле Ю. Милославского (роман “Укрепленные города”) и М. Федотова, фантасмагорические романы “Крошка Цорес” и “Спокойной ночи” А. Синявского, детективы Ф. Незнанского и Э. Тополя, а также весьма популярные книги Л. Штерн, Э. Севелы, А. Львова и др. Богатый вклад в литературу Третьей волны внес жанр “нон-фикшн”. В первую очередь — эссеистика и литературоведение того же Синявского (“Иван-дурак”), путевые очерки В. Некрасова (“Записки зеваки”), острые философские очерки и фельетоны Б. Парамонова, беседы “русского Эккермана” С. Волкова, выпустившего среди прочих важную книгу “Разговоры с Бродским”.

В этом перечне нельзя не упомянуть и наше с П. Вайлем сочинение “Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета”. Дело в том, что целью этой написанной в самом начале 1980-х книги была фиксация самоощущения Третьей волны, что и делает эту работу документом своей эпохи. Именно поэтому я позволю себе привести цитату из более позднего авторского предисловия к нашей книге. “Уникальность Третьей волны была в том, что мы несли с собой огромный советский опыт, незнакомый, по сути, первым двум волнам. Выходцы из застоя, мы прибыли в Америку полномочными представителями советской цивилизации в ее характерном и концентрированном проявлении. Именно это обстоятельство и задержало наше открытие Америки, которую мы привезли с собой. Третья волна, в отличие от Первой и Второй, пересекала океан с надеждой найти в Новом Свете исправленный вариант Старого. Наша мечта строилась от противного: там бедность — здесь богатство, там рабство — здесь свобода, там низ — здесь верх. Мы хотели найти в Америке свой идеал. Так и получилось, что ехали мы в одну страну, а приехали в другую, невольно повторив ошибку Колумба, который попал в Америку в поисках Индии”.

“Новый американец”

Список литературных достижений эмиграции можно продолжить, но другие имена и дополнительные названия не изменят одного бесспорного, на мой взгляд, факта. Наиболее характерным, представительным, так сказать, адекватным писателем Третьей волны был Сергей Довлатов.

В отличие от большинства других эмигрантских авторов, Довлатов в Советском Союзе практически не печатался. Если светила Третьей волны — Синявский, Аксенов, Войнович, Владимов — обладали и литературной и диссидентской славой еще до эмиграции, Довлатов начинал практически с нуля. Хотя его приезду предшествовали несколько очень успешных публикаций в зарубежной периодике, читатель не очень понимал, чего ждать от этого автора. Тем удивительней, как стремительно разворачивался роман Довлатова с Третьей волной. Довлатов оказался соразмерен своей аудитории. Казалось, что он работал с теми же темами, что и другие авторы, — кошмары лагерей, цензурные преследования, лицемерие режима, богема, двоемыслие интеллигенции, пьянство, разврат и прочие безобразия советской жизни. Однако читатели, даже раньше критиков, сразу почувствовали новизну довлатовского стиля и обаяние его мировоззрения. Довлатов никого не учил, он ставил себя скорее ниже, а не выше читателя. Его юмор был скрытым, мастерство — тайным, эффект незабываемым. Бродский как-то сказал, что прочел каждую книгу Довлатова, не вставая с кресла. При этом Довлатов писал демонстративно просто, избегая и приемов психологической прозы, и модной в его среде авангардной техники.

Многое в триумфе довлатовской прозы объясняет его жизненная философия, вернее — ее отсутствие. Он описывал жизнь вне догмы, отказываясь заменить “плохие” идеи хорошими, правильными. Довлатов был внеидеологическим писателем, ибо не верил в способность общих мыслей формировать индивидуальность. Его интересовали исключения, потому что он не признавал правил и считал эксцентричность залогом подлинности.

Набор этих качеств был необычным для литературы Третьей волны, которая, в сущности, продолжала эстетику шестидесятников. Довлатов из нее выпадал, открывая новые возможности для русской прозы. Он нравился всем и до сих пор остается самым популярным автором, появившимся в эмиграции.

Писательское кредо Довлатова, в сущности, не менялось в Америке. Но если в старых книгах (“Зона”, “Компромисс”, “Заповедник”) материал был советским, то в новые (“Иностранка”, “Филиал”) попадала эмигрантская жизнь, описанная безжалостно и смешно. Автор отнюдь не льстил читателю, но никто не обижался, потому что Довлатов предлагал доверительный и увлекательный способ общения. В его книгах