первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.

- Вы меня много обяжете; но мне совестно...

- Что тут за совесть? Чем богаты, тем и рады.

- Благодарю вас.

- А я вас благодарю; только тут, милостивый государь, у меня есть одно маленькое условие: кто моего коня берет, тот должен у меня хлеба-соли откушать, обедать: это плата за провоз.

- Самая приятная плата, - отвечал с улыбкою Калинович, - только я боюсь, чтоб мне не задержать вас.

- Располагайте вашим временем, как вам угодно, - отвечал Петр Михайлыч, вставая. - До приятного свиданья, - прибавил он, расшаркиваясь.

Калинович подал ему всю руку и вежливо проводил до самых дверей.

Всю дорогу старик шел задумчивее обыкновенного и по временам восклицал:

- Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у вас, может быть, и больше против нас, стариков, да сердца мало! - прибавил он, всходя на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.

- Знаю уж, - проговорила она и побежала на погреб.

Переодевшись и распорядившись, чтоб ехала к Калиновичу лошадь, Петр Михайлыч пошел в гостиную к дочери, поцеловал ее, сел и опять задумался.

- Что, папенька, видели нового смотрителя? - спросила Настенька.

- Видел, милушка, имел счастье познакомиться, - отвечал Петр Михайлыч с полуулыбкой.

- Молодой?

- Молодой!.. Франт!.. И человек, видно, умный!.. Только, кажется, горденек немного. Наших молодцов точно губернатор принял: свысока... Нехорошо... на первый раз ему не делает это чести.

- Что ж такое, если это в нем сознание собственного достоинства? Учителя ваши точно добрые люди - но и только! - возразила Настенька.

- Какие бы они ни были люди, - возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, - а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость есть двух родов: одна благородная - это желание быть лучшим, желание совершенствоваться; такая гордость - принадлежность великих людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей цели. А эта гордость поважничать перед маленьким человеком - тьфу! Плевать я на нее хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.

- Зачем же вы звали его обедать, если он гордец? - спросила Настенька.

- А затем, что хочу с ним об учителях поговорить. Надобно ему внушить, чтоб он понимал их настоящим манером, - отвечал Петр Михайлыч, желая несколько замаскировать в себе простое чувство гостеприимства, вследствие которого он всех и каждого готов был к себе позвать обедать, бог знает зачем и для чего.

- По крайней мере я бы лошадь не послала: пускай бы пришел пешком, заметила Настенька.

- Перестань пустяки говорить! - перебил уж с досадою Петр Михайлыч. Что лошади сделается! Не убудет ее. Он хочет визиты делать: не пешком же ему по городу бегать.

- Визиты делать! Вчера приехал, а сегодня хочет визиты делать! воскликнула с насмешкой Настенька.

- Что же тут удивительного? Это хорошо.

- Перед учителями важничает, а перед другими, не успел приехать, бежит кланяться; он просто глуп после этого!

- Вот тебе и раз! Экая ты, Настенька, смелая на приговоры! Я не вижу тут ничего глупого. Он будет жить в городе и хочет познакомиться со всеми.

- Стоит, если только он умный человек!

- Отчего ж не стоит? Здесь люди все почтенные... Вот это в тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма не нравится, - говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. - Что это за нелюбовь такая к людям! За что? Что они тебе сделали?

- В моей любви, я думаю, никто не нуждается.

- В любви нуждается бог и собственное сердце человека. Без любви к себе подобным жить на свете тяжело и грешно! - произнес внушительно старик.

Настенька отвечала ему полупрезрительной улыбкой.

На эту тему Петр Михайлыч часто и горячо спорил с дочерью.

В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться делать визиты, но, увидев присланный ему экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч так лестно отзывался, конечно, была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны, очень раскормленная; но огромная, жирная голова, отвислые уши, толстые, мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой комплекции и кротком нраве. Сбруя, купленная тоже собственными руками экономки, отличалась более прочностью, чем изяществом. Дрожки на огромных колесах, высочайших рессорах и с неуклюжими козлами принадлежали к разряду тех экипажей, которые называются адамовскими. И, в заключение всего, кучером сидел уродливый Гаврилыч, закутанный в серый решменский, с огромного мужика армяк, в нахлобученной серой поярковой круглой шляпе, из-под которой торчала только небольшая часть его морды и щетинистые усы. При появлении Калиновича Терка снял шляпу и поклонился.

- Ты, верно, лакей? - спросил Калинович.

- Салдат, ваше благородие, отставной салдат, - отвечал Терка и опять поклонился.

- Зачем же ты стриженый, когда в кучера нанимаешься?

- Нет, ваше благородие, я не в кучерах: я ачилище стерегу. Палагея Евграфовна меня послала - парень ихний хворает. 'Поди, говорит, Гаврилыч, съезди'. Вот что, ваше благородие, - отрапортовал инвалид и в третий раз поклонился. Он, видимо, подличал перед новым начальником.

Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в таком экипаже, или нет? Но делать нечего, - другого взять было негде. Он сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти к городничему, который жил в присутственных местах.

Войдя в первую комнату, Калинович увидел чрез растворенную дверь даму с распущенными волосами, в одной кофте и юбке; при его появлении дама воскликнула:

- Что это, батюшки, что это все шляются!.. - И, как пава, поплыла в дальние комнаты.

Калинович остался один; он начал слегка стучать ногами. Явилась толстая горничная девка в домотканом платье и босиком.

- Пошто вы? - спросила она.

- Принимают? - сказал Калинович.

Девка выпучила на него глаза.

- Ольгунька!.. Пострел!.. С кем ты тут болтаешь? - послышался голос городничего.

Девка ушла к барину.

- Пришел какой-то, не знаю, - отвечала она.

- Да кто такой?

- Не видывала, барин, не знаю.

- Поди скажи, коли что нужно, в полицию бы пришел; а теперь некогда, решил городничий.

- Подьте, теперь некогда, ужо в полицию велел прийти, - повторила девка, возвратившись.

Калинович усмехнулся.

- Потрудись отдать карточку, - сказал он, подавая два билетика с загнутыми углами.

- Барину, что ли? - спросила девка.

- Барину, - отвечал Калинович и ушел.