- Очень, - отвечал Калинович, - особенно как профессора.

- Это делает честь молодому поколению: таких людей забывать не следует! - заключил старик и вздохнул. Несколько рюмок наливки, выпитых за столом, сделали его еще разговорчивее и настроили в какое-то приятно-грустное расположение духа. - Вот мне теперь, на старости лет, - снова начал он как бы сам с собою, - очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак не могу сбиться, а посмотрел бы на белокаменную, в университет бы сходил... Пустят, я думаю, старого студента хоть на стены посмотреть. Многие товарищи мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах я с ними дружен бывал, оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока отставной штатный смотритель; но, так полагаю, что если б я пришел к ним, они бы не пренебрегли мною.

Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней 'Отечественные записки' и, надобно сказать, в эти минуты была прехорошенькая.

- Вы что-то такое читаете? - отнесся к ней Калинович.

- Нет, так, покуда перелистываю, - отвечала она.

- А вы любите читать?

- Очень; это единственное для меня развлечение. Нынче я еще меньше читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.

- Что ж вы находите читать? Это довольно трудно при нашей литературе.

- Больше журналы... - отвечала Настенька.

- Последние годы, - вмешался Петр Михайлыч, - только журналы и читаем... Разнообразно они стали нынче издаваться... хорошо; все тут есть: и для приятного чтения, и полезные сведения, история политическая и натуральная, критика... хорошо-с.

Калинович слегка улыбнулся.

- Вы несколько пристрастны к нашим журналам, - сказал он, - они и сами, я думаю, не предполагают в себе тех достоинств, которые вы в них открыли.

- Не знаю-с, - отвечал Петр Михайлыч, - я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.

- В дельном и честном журнале, если б только он существовал, - начал Калинович, - непременно должно существовать сильное и энергическое противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого направления, или имеют, но фальшивое.

- Так, так! - подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший, что именно говорил Калинович. - И вообще, - продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, - не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так, что нынче вообще упадает литература.

Калинович ничего не отвечал, а только вопросительно посмотрел на старика.

- Прежде, - продолжал Петр Михайлыч, - для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например, писал оду 'Бог', воспевал императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки... Помилуйте, что это такое?

Легкий оттенок насмешки пробежал по лицу Калиновича.

- За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, - проговорил он и мельком взглянул на Настеньку, которая ответила ему одобрительной улыбкой.

- Я этих од решительно читать не могу, - начала она. - Или вот папенька восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых держали взаперти, едет в лагерь к Донскому - как это правдоподобно!

Калинович только усмехнулся. Петр Михайлыч начал колебаться.

- Я моего мнения за авторитет и не выдаю, - начал он, - и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше в форме сатирической повести - это в своем роде хорошо.

- Даже, полагаю, очень хорошо: гораздо честнее отстаивать слабых, чем хвалить сильных, - сказал Калинович.

- Именно так! - подтвердила Настенька с сияющим в глазах удовольствием.

- Да коли с этой целью, так конечно: кто с этим будет спорить? согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.

- Нынче есть великие писатели, - начала Настенька, - эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет в 'Отечественных записках'.

- А вы и критику читаете? - спросил ее Калинович.

- Да, - отвечала она с некоторою гордостью.

- Горячая и умная голова этот господин критик Белинский! - заметил Петр Михайлыч.

- Вы согласны с его взглядом? - спросила Настенька.

- Почти, - отвечал Калинович, - но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, - продолжал он с расстановкой, - хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.

- Многое бы, сударь, он сделал! Вдохновенный был поэт!.. Сам Державин наименовал его своим преемником! - подхватил Петр Михайлыч каким-то торжественным тоном.

- Вот как Гоголь... - стал было он продолжать, но вдруг и приостановился.

- Что ж Гоголь?.. - возразила ему дочь.

- Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, - отвечал старик решительно. - Конечно, кто у него может это отнять: превеселый писатель! Все это у него выходит живо, точно видишь перед собой, все это от души смешно и в то же время правдоподобно; но...

Калинович слегка усмехнулся этому простодушному определению Гоголя.

- Гоголь громадный талант, - начал он, - но покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в 'Мертвых душах', и проведет ли славянскую деву и доблестного мужа - это еще сомнительно.

- Неужели вам Лермонтов не нравится? - спросила Настенька.

- Лермонтов тоже умер, - отвечал Калинович, - но если б был и жив, я не знаю, что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.

- Нет, неправда; Лермонтов для меня чудо как хорош! - сказала Настенька.

- Да, - продолжал Калинович, подумав, - он был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том, что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.

Настенька отрицательно покачала головой; она была с этим решительно не согласна.

- Кроме этих трех писателей, мне и другие очень нравятся, - проговорила она после минутного молчания.

- Кто же именно? - спросил Калинович.

- Например, Загоскин[15], Лажечников[16], которого 'Ледяной дом' я раз пять прочитала, граф Соллогуб[17]: его 'Аптекарша' и 'Большой свет' мне ужасно нравятся; теперь Кукольник[18], Вельтман[19], Даль[20], Основьяненко[21].

При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.

- Много: всех не перечтешь! - произнес он.

- О, да какой вы, должно быть, строгий и тонкий судья! - воскликнул Петр Михайлыч.

Калинович ничего не отвечал и только потупил глаза в землю.