Дилетаев заехал от Рымовых к Юлию Карлычу. Хозяин выбежал его встречать на крыльцо и, поддерживая гостя под руку, ввел на лестницу и провел в гостиную.

- Я отыскал вашего комика, - начал Дилетаев.

- Изволили отыскать? - воскликнул хозяин. - Простите меня великодушно, - продолжал он умоляющим голосом, - я сейчас было хотел, по вашему приказанию, ехать к нему, да лекаря прождал. Клеопатра Григорьевна у меня очень нехороша.

- Ничего, я уж съездил. Какая, однако, странная семья: в доме грязь... сырость... бедность... жена какой-то совершенный урод, да и сам-то: настоящий уж комик... этакой уморительной физиономии я и не видывал: оборванный, нечесаный, а неглупый человек и буф должен быть отличнейший.

- Я докладывал ведь вам: необыкновенный, говорят, актер.

- Это видно даже по любви его к искусству. Представьте себе, только что я намекнул о театре, побледнел даже весь как полотно, глаза разгорелись и говорить уж ничего не может.

- Скажите, пожалуйста! Ну, да, впрочем, и честь для него велика - из каких-нибудь писарей быть приглашену в благородное общество - и это не безделица.

- Конечно. Приезжайте обедать.

- Клеопатра Григорьевна очень больна.

- Ну, что же такое? Вы не поможете.

- Конечно, Аполлос Михайлыч, - приеду-с.

От Вейсбора Дилетаев проехал к Матрене Матвевне, о которой я уже упоминал и с которой у него, говорят, что-то начиналось. По его назначению, она должна была играть в его комедии маркизу, а в 'Женитьбе' сваху.

При всех своих свиданиях Аполлос Михайлыч с Матреной Матвевной имели всегда очень одушевленную беседу, потому что оба они любили поговорить и даже часто, не слушая друг друга, торопились только высказать свои собственные мысли.

Едва только гость появился в зале, где сидела Матрена Матвевна, сейчас же оба вместе заговорили.

- Вхожу в храм волшебницы, с преклоненными коленами, с мольбою и просьбою, - произнес Аполлос Михайлыч.

- Это я знаю... все знаю... согласна и рада!.. Извиняюсь только, что вчера не могла приехать, потому что была в домашнем маскараде.

- Вы еще похорошели, Матрена Матвевна.

- А вы еще более стали льстец!

- Нет, какой я льстец - старик... хилый... слабый... я могу только в душе восхищаться юными розами и впивать их дыхание.

- Не старик, а волокита, льстец и повеса.

- Не верю, не верю обетам коварным, а буду умолять вас принять на себя роли, которые вы, конечно, превосходно сыграете, потому что отлично играете стариками. Я их сам для вас перепишу.

- Давайте, я все выучу и сыграю. Когда вы состареетесь?

- Я уж и теперь старик!

Матрена Матвевна покатилась со смеху.

- Ха, ха, ха... Он старик! Актер... поэт... он старик! Совсем всё устроили?

- Почти совсем.

- Дарья Ивановна была?

- Да, - вчера была.

- Она играет?

- Должна.

- Она влюблена в вашего Мишеля.

- Она замужем.

- Что ж такое! Ах, каким постником притворяется, а сами что делаете?

- Я вдовый.

- Ну да, конечно, это оправдание. Отчего Фанечку не выдаете замуж?

- Женихов нет!

- Ну, что это вы говорите, - выдавайте!.. Право, грешно так девушку держать.

- Я, с своей стороны, согласен хоть сейчас; но никого в виду нет.

- А Рагузов! Она вам, право, связывает руки.

- Конечно, но он не сватается, да и чужды они как-то очень друг друга; может быть, теперь сблизятся. Он будет читать 'Братья-разбойники', пресмешной человек... О чем вы задумались?

- Так, что-то грустно... Что моя жизнь? Хожу, ем, сплю и больше ничего.

- От вас зависит...

Матрена Матвевна усмехнулась.

- Отчего ж от меня?

- Вы не любите стариков.

- Напротив, я только и люблю мужчин пожилых лет.

- Приезжайте-ка к нам обедать.

- Обедать?.. Хорошо.

Дилетаев начал прощаться. Хозяйка подала ему свою белую и полную ручку, которую тот поцеловал и, расшаркавшись, вышел молодцом. Отсюда он завернул к Никону Семенычу, которого застал в довольно странном костюме, а именно: в пунцовых шелковых шальварах, в полурасстегнутой сорочке и в какой-то греческой шапочке. На талии был обернут, несколько раз, яхонтового цвета широкий кушак, за которым был заткнут кинжал. При входе Аполлоса Михайлыча он что-то декламировал.

- Разбойник! Совершенный разбойник! - проговорил тот.

- Я всю ночь все обдумывал: надобно большое искусство, чтобы вышло что-нибудь эффектное, - говорил хозяин, протягивая руку.

- А костюм-то разве не эффектен? Да вы, мой милый, поразите всех одною наружностию.

- Мне хочется кое-что к поэме прибавить.

- Прибавляйте, пожалуй.

- Именно, прибавить в том месте, где говорится:

Бывало, в ночь глухую

Заложим тройку удалую,

Поем, и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной.

Я переделал так:

Бывало, в ночь глухую,

Тая в груди отвагу злую,

Летим на тройке вороных,

Потешно сердцу удалых!

Мы, мразный ветр в себя вдыхая,

О прошлом вовсе забывая,

Поем, и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной.

Это будет сильнее.

- Чудесно! Право, чудесно!.. Какого, батюшка, сейчас актера достал я, чудо! Приезжайте обедать.

- Не знаю, поутру можно ли. Я думаю много переменить в пиесе.

- Ну, хоть вечером.

- Вечером буду.

Аполлос Михайлыч завернул также и к судье и здесь было получил неприятное известие: Осип Касьяны решительно отказывался играть, говоря, что он совершенно неспособен и даже в театре во всю свою жизнь только два раза был; но Дилетаев и слышать не хотел.