протяжении десятилетий они ревностно следили за успехами друг друга и по-прежнему боролись за пальму первенства в своем ремесле. Если бы Уинтертон не желал так страстно одержать верх над Бирнесом, а Бирнес не стремился во всем обойти Уинтертона, возможно, оба они так и остались бы дельцами средней руки. Закалясь в непрестанной борьбе, они стали титанами Бонд-стрит.

Аргайл был поражен, когда при одном лишь упоминании имени Уинтертона с Бирнеса в мгновение ока слетела вся его светскость и утонченность, и глаза полыхнули яростным огнем. Аргайл полагал, что при наличии пары миллионов на банковском счете человека уже ничто не может вывести из себя. Однако реакция Бирнеса явно свидетельствовала о том, что деньги не в силах погасить бушующую страсть. Бешеная зависть буквально испепеляла его, когда он думал о том, что Уинтертон сумел наладить дружеские связи с лучшими музеями Америки. Точно так же мысль о том, что Бирнесу даровано рыцарское звание, могла до утра лишить покоя Уинтертона, случись ему вспомнить об этом поздним вечером перед сном.

Со слов Аргайла Флавия знала об этой ахиллесовой пяте Бирнеса и, направляясь вместе с Мэнстедом в галерею Уинтертона, размышляла о причинах столь долгого и упорного соперничества.

У них абсолютно разный стиль, поняла вдруг она, ожидая в холле появления великого человека. Галерея Бирнеса представляла собой образец старомодного классического стиля, зато Уинтертон отделал свою галерею в наимоднейшем современном ключе. Как только Уинтертон появился перед Флавией, она поняла, что и внешне они отличаются: Бирнес уже лет десять как начал седеть и лысеть, тогда как Уинтертон мог похвастаться роскошной и подозрительно черной шевелюрой для его шестидесяти лет. Бирнес одевался дорого, но подчеркнуто просто, Уинтертон — дорого и в высшей степени элегантно. Флавия слышала — возможно, от Аргайла, — что в такой стране, как Англия, где внешности придают огромное значение, подобные различия могут стать поводом для войны. Возможно, по мнению континентальных жителей, англичане одеваются безвкусно, но в этом тоже есть свой стиль, и они не прощают отступлений от него даже в мелочах.

После недолгого ожидания Флавию и инспектора Мэнстеда — типичного потребителя недорогого ширпотреба — препроводили в кабинет Уинтертона. Там их усадили за стол и предложили на выбор чай и кофе. Уинтертон расположился напротив гостей и, сцепив пальцы, благожелательно и серьезно смотрел на них, всем своим видом выражая готовность помогать полиции и ответить на любые вопросы.

— Мы с инспектором Мэнстедом пытаемся прояснить некоторые детали, касающиеся картин, проходивших в последнее время через руки Джеффри Форстера, — начала Флавия.

Уинтертон кивнул, показывая, что внимательно слушает ее.

— Откровенно говоря, существует сомнение в происхождении этих картин.

— Вы хотите сказать: они были украдены?

— Вероятнее всего да.

Уинтертон нетерпеливо закивал:

— Да, да, понимаю. Вы можете назвать эти картины? Я надеюсь, вы не рассчитываете услышать от меня, куда подевались эти картины?

— Разумеется, нет, но мы хотели бы получить наиболее полную информацию о Форстере: о его друзьях, связях и прочее. Нам нужны хоть какие-то зацепки. Вы хорошо его знали?

Уинтертон покачал головой.

— Нет, — с облегчением произнес он. — К счастью, наше знакомство было поверхностным.

— Какое у вас сложилось о нем впечатление?

Уинтертон долго думал, прежде чем ответить.

— Он не был тонким знатоком искусства и не имел ни малейшего понятия о так называемых высоких чувствах. Ценность всего сущего имела для него только денежное выражение. Боюсь показаться вам старомодным, но я не нахожу для него других слов, кроме как жулик и негодяй. Именно такие люди, как правило, и занимаются скупкой краденых картин.

— Мистер Уинтертон, у вас очень высокая репутация. Как же вы могли связать свое имя с таким человеком? Вы не боялись, что подобное знакомство нанесет вред вашей репутации?

Уинтертон нахмурился: вопрос был неприятный, но закономерный. Он неопределенно махнул рукой.

— В наше время нельзя иначе, — со вздохом констатировал он. — Чтобы быть на плаву, приходится использовать все ресурсы. Как вы можете видеть, моя галерея занимает огромное здание, но наверху у меня оставались свободные комнаты. Я предложил их людям, которые хотели иметь солидный юридический адрес, но не имели средств открыть собственную галерею. Среди них был и Форстер. Он редко здесь появлялся, поэтому я и отдал ему предпочтение среди других желающих.

Кроме того, был случай, когда он оказал мне хорошую услугу, предотвратив крайне неловкую ситуацию. С тех пор я чувствовал себя его должником. Вы знаете, как это бывает.

— Да, понимаю. А какого рода услугу он вам оказал?

— Не думаю, что это существенно для нашего разговора.

Флавия мило улыбнулась, а Мэнстед грозно нахмурил брови. Таким образом они постарались довести до сознания Уинтертона, как благодарна будет ему полиция, если он все расскажет, и какими крупными неприятностями грозит ему запирательство.

— Что ж, хорошо. Это случилось три года назад. Я взялся продать картину одного бельгийского коллекционера по просьбе его душеприказчика, очень порядочного человека. Имени его я не назову. Форстер узнал об этом, когда я стал готовить картину к аукциону «Кристис». Он предупредил меня, что картина может оказаться подделкой.

— А что это была за картина?

— Считалось, что она принадлежит кисти неизвестного художника флорентийской школы середины пятнадцатого столетия. Картина весьма ценная, однако без каких-либо подтверждающих ее происхождение документов. Именно по этой причине я даже не пытался продать ее в руки частного коллекционера.

— Так, и что было дальше?

— Я, конечно, не мог ничего доказать, но…

— Но…

— В картине обнаружилось удивительное сходство с Полотном Антонио Поллайоло «Святая Мария в Египте», украденным в 1976 году из шотландского дома графа Дункельда.

— И вы немедленно сообщили об этом в полицию?

— Естественно, я не стал этого делать.

— Отчего?

— Оттого что у меня не было абсолютно никаких доказательств. Совесть не позволяла мне продать картину, но и порочить имя известнейшего коллекционера безответственным заявлением, будто он имел в своей коллекции украденную картину, тогда как она могла быть куплена им совершенно официально, я, разумеется, не мог. Я навел справки и выяснил, что никаких сведений о том, каким образом картина попала в коллекцию бельгийца, не сохранилось.

— Значит, вы вернули картину душеприказчику и таким образом умыли руки?

Уинтертон поморщился от столь вульгарной постановки вопроса.

— Где сейчас находится картина? — сурово вопросил английский полисмен.

— Не знаю.

— Понятно. Давайте-ка изложим факты попроще. Вы продаете подозрительную картину, и Форстер с одного взгляда на нее определяет, что она украдена. Вы немедленно умываете руки, испугавшись за свою репутацию. И вам даже в голову не пришло, что вы совершаете аморальный поступок?

Уинтертон удивленно изогнул бровь:

— Конечно же, нет. Я слышал, что «Святую Марию в Египте» украли, но у меня не было никаких оснований полагать, что ее действительно украли.

После этих слов Мэнстед взорвался:

— Нет, у меня просто волосы дыбом встают!

— Мне абсолютно безразлично, как вы к этому относитесь. Но я вижу, мисс ди Стефано поняла мою мысль. Картина украдена; владелец регистрирует факт пропажи и получает страховку. Была ли она на самом деле украдена? А может быть, владелец продал ее, а кражу инсценировал, чтобы дважды получить деньги? Это только одна сторона вопроса. Далее: знал ли покупатель о том, что приобретает краденую картину, или он считал, что коллекционер продает ее тайно, скрываясь от налогов? Поймите, это не моя забота — чем